он посмелее и не бойся всякого рода неприятностей, вы бы услышали, что бы он нам тут запел! 
Но он слишком боится вашего сына; да, да, он боится господина кюре… Временами хочется 
сказать, что он просто сделался дурачком. Но раз он перестал нам мешать, то уж бог с ним, 
пусть ведет себя, как ему угодно, правда ведь? А?
     Старуха Фожа отвечала, что г-н Муре представляется ей Достойным человеком; 
единственный его недостаток, по ее мнению, это то, что он не религиозен. Но со временем он, 
конечно, вернется на путь истинный. И почтенная особа медленно завладевала нижним этажом, 
переходила из кухни в столовую, бродила по прихожей. Встречаясь с ней, Муре вспоминал 
день приезда аббата, когда его мать, одетая в какие-то черные обноски, не выпуская из рук 
корзины, которую она держала обеими руками, вытягивала шею, заглядывая в каждую комнату 
со спокойной непринужденностью человека, осматривающего назначенный к продаже дом.
     С тех пор как аббат со своей матерью стали столоваться в нижнем этаже, третьим этажом 
завладели Труши. Они стали вести себя довольно шумно; грохот передвигаемой мебели, топот, 
громкие голоса доносились сквозь растворяемые и быстро захлопываемые двери. Старуха 
Фожа, если ей в это время случалось беседовать на кухне, встревоженно поднимала голову. 
Роза, желавшая, чтобы все шло мирно, говорила, что бедной госпоже Труш не очень-то легко 
приходится. Однажды вечером аббат, еще не успев лечь спать, услышал на лестнице какой-то 
подозрительный шум. Выйдя со свечой в руке, он увидел вдребезги пьяного Труша, который на 
коленках взбирался по ступеням. Мощным движением руки аббат поставил его на ноги и 
втолкнул в комнату. Олимпия, уже лежавшая в постели, мирно читала роман, мелкими 
глоточками попивая стоявший на ночном столике грог.
     — Послушайте, — сказал аббат Фожа, побагровев от гнева, — вы завтра же уложите свои 
чемоданы и уедете отсюда!
     — С какой это стати? — спросила Олимпия без малейшего смущения. — Нам здесь 
неплохо.
     Но священник резко оборвал ее:
     — Молчи! Ты негодяйка и всегда только старалась как-нибудь мне повредить. Мать была 
права: мне не следовало вытаскивать вас из нищеты… А теперь мне приходится подбирать 
твоего мужа на лестнице! Это позор. Подумай, какой бы разыгрался скандал, если бы его 
увидели в таком состоянии… Вы уедете завтра же.
     Олимпия присела на кровати, чтобы отхлебнуть грога.
     — Ну нет! — заявила она.
     Труш хохотал. Хмель у него был веселый. Он развалился в кресле, оживленный, в 
прекраснейшем расположении духа.
     — Не будем ссориться, — залепетал он. — Это ничего, просто так, легкое 
головокружение от воздуха, — ведь сейчас очень холодно. Но какие же нелепые улицы в этом 
проклятом городишке!.. Знаете, Фожа, это очень приличные молодые люди. Хотя бы сын 
доктора Поркье. Вы ведь хорошо его знаете, доктора Поркье?.. Так вот, мы с ним встречаемся в 
одном кафе за тюрьмой. Содержит его одна арлезианка, прехорошенькая брюнетка…
     Скрестив руки на груди, священник грозно смотрел на него.
     — Нет, уверяю вас, Фожа, вы напрасно на меня сердитесь… — продолжал Труш. — Вы 
же знаете, я человек воспитанный, знаю приличия… Днем я не выпью даже стаканчика воды с 
сиропом из страха вас скомпрометировать… Чего вы наконец хотите? Ведь с тех пор, как я 
здесь, я хожу на службу, словно в школу, таскаю тартинки с вареньем в корзиночке; поймите, 
ведь это же идиотское занятие! Я чувствую себя просто каким-то болваном, — да, да, честное 
слово; и все только из желания оказать вам услугу… Но ночью ведь меня никто не видит. Могу 
же я погулять хоть ночью! Мне это полезно, а то я подохну от этой жизни. Да и, кроме того, на 
улицах нет ни души… И странно же они здесь выглядят!..
     — Пьяница! — процедил священник сквозь зубы.
     — Значит, не хотите мириться?.. Тем хуже, милый мой. Я-то ведь добрый малый, не 
люблю кислых мин. Если вам это не нравится, то я вас брошу, и оставайтесь себе со своими 
святошами. Из них одна только малютка де Кондамен — смазливенькая, да и то арлезианка 
лучше. Можете сколько угодно таращить на меня глаза, вы мне не нужны. Желаете, могу вам 
одолжить сто франков?
     И вытащив из кармана кредитные билеты, он с хохотом разложил их у себя на коленях; 
потом стал проделывать с ними разные штуки, размахивать ими под носом у аббата, 
подбрасывать кверху. Олимпия мгновенно выскочила из постели, полуголая; подобрав 
кредитки, она с досадой засунула их под подушку. Аббат Фожа тем временем с величайшим 
изумлением оглядывал комнату; на комоде он увидел ряд винных бутылок, на камине 
непочатый паштет, конфеты в старой порванной коробке. Комната была набита недавними