городка, ограничив свои мечты скромным благосостоянием, достигнутым в результате 
пятнадцатилетней торговли. И сейчас, когда они оба были еще сравнительно молоды, от былого 
огня в них остался только пепел. Аббат умело старался выведать у Марты, покорилась ли она 
своей участи. Ее ответ показался ему вполне благоразумным.
     — О, да, — ответила она, — я люблю свой дом; меня вполне удовлетворяют мои дети. Я 
никогда не была особенно веселой. Мне просто бывало иногда скучно, вот и все, мне нехватало 
какого-нибудь умственного занятия, но я так и не нашла его… Да и к чему? Моя голова, 
пожалуй, не осилила бы этого. Я не в состоянии была прочесть роман, чтобы у меня не 
разыгралась отчаянная мигрень; три ночи подряд его герои не выходили у меня из головы… 
Одно только шитье не утомляло меня. Я сижу дома, чтобы не слышать уличного шума, всех 
этих сплетен и глупостей, которые меня изводят.
     Время от времени она умолкала и поглядывала на Дезире, которая спала, положив голову 
на стол, и сквозь сон улыбалась своей глуповатой улыбкой.
     — Бедняжка! — тихо проговорила Марта. — Она даже и шить не может — у нее сразу же 
начинает кружиться голова. Единственное, что она любит, — это животные. Когда она уезжает 
на месяц к своей кормилице, она там не вылезает с птичьего двора и возвращается домой с 
румяными щечками, поздоровевшая.
     Марта часто заговаривала о Тюлете, и чувствовалось, что ее мучит смутная боязнь 
сумасшествия. Аббат Фожа уловил какую-то странную растерянность в этом столь мирном с 
виду доме. Марта, несомненно, любила своего мужа спокойной любовью, но это чувство 
несколько расхолаживалось страхом перед насмешками и вечными придирками с его стороны. 
Ей был так же тягостен его эгоизм, как и его пренебрежительное отношение к ней; она 
чувствовала к нему какую-то неприязнь за тот покой, которым он ее окружил, и за то 
благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой.
     Говоря о муже, она повторяла:
     — Он очень добрый человек… Вы, наверно, слышите, как он иной раз покрикивает на 
нас. Это оттого, что он до смешного любит во всем порядок; стоит ему увидеть опрокинутый 
цветочный горшок в саду или игрушку, лежащую на полу, как он тотчас же выходит из себя… 
Впрочем, он вправе поступать по-своему. Я знаю, его недолюбливают за то, что он нажил 
кое-какие деньги, да и теперь еще время от времени заключает выгодные сделки, не обращая 
внимания на болтовню… Над ним насмехаются также из-за меня. Говорят, что он скуп, держит 
меня взаперти, отказывает мне даже в паре ботинок. Это ложь. Я совершенно свободна. 
Конечно, он предпочитает, чтобы я была дома, когда он возвращается, а не разгуливала бы где 
попало, не бегала бы вечно по улицам или же по гостям. Впрочем, он знает мои вкусы: что мне 
делать там, вне дома?
     Когда она начинала защищать Муре от городских сплетен, она вкладывала в свои слова 
какую-то особую горячность, словно ей приходилось защищать его также и от других 
обвинений — исходивших от нее самой. И она с какой-то повышенной нервностью 
принималась обсуждать, какою могла бы быть ее жизнь вне дома. Казалось, что страх перед 
неизвестностью, неверие в свои силы, боязнь какой-то катастрофы заставляли ее искать 
прибежища в этой маленькой столовой и в саду с высокими буксусами. Но минуту спустя она 
уже смеялась над своим ребяческим страхом, передергивала плечами и снова неторопливо 
принималась за вязанье чулка либо за починку какой-нибудь старой сорочки. И аббат снова 
видел перед собой холодную мещанку с бесстрастным лицом и невыразительным взглядом, 
распространявшую по дому запах свежевыстиранного белья и скромного букета, собранного в 
уголке сада.
     Так прошло два месяца. Аббат Фожа и его мать стали частью домашней жизни Муре. По 
вечерам каждый из них занимал за столом свое обычное место; все так же горела лампа, и одни 
и те же восклицания обоих партнеров все так же раздавались среди обычной тишины, 
по-прежнему врываясь в одни и те же приглушенные беседы аббата с Мартой. В те вечера, 
когда старуха Фожа не слишком его обыгрывала, Муре находил своих жильцов «весьма 
приличными людьми».
     Его любопытство праздного буржуа полностью было поглощено заботами о вечерней 
партии в пикет. Он теперь уже не подсматривал за аббатом, говоря, что успел хорошо его 
узнать и находит порядочным человеком.
     — Да бросьте вы это! — восклицал он, когда в его присутствии нападали на аббата 
Фожа. — Вы зря болтаете и невесть что придумываете, когда все так просто и ясно… Верьте, я 
изучил его как свои пять пальцев. Мы с ним так подружились, что он все вечера проводит у 
нас… Конечно, он не из тех, что раскрывают свою душу перед кем угодно: потому-то его и не 
любят и считают гордецом.