|
городка, ограничив свои мечты скромным благосостоянием, достигнутым в результате
пятнадцатилетней торговли. И сейчас, когда они оба были еще сравнительно молоды, от былого
огня в них остался только пепел. Аббат умело старался выведать у Марты, покорилась ли она
своей участи. Ее ответ показался ему вполне благоразумным.
— О, да, — ответила она, — я люблю свой дом; меня вполне удовлетворяют мои дети. Я
никогда не была особенно веселой. Мне просто бывало иногда скучно, вот и все, мне нехватало
какого-нибудь умственного занятия, но я так и не нашла его… Да и к чему? Моя голова,
пожалуй, не осилила бы этого. Я не в состоянии была прочесть роман, чтобы у меня не
разыгралась отчаянная мигрень; три ночи подряд его герои не выходили у меня из головы…
Одно только шитье не утомляло меня. Я сижу дома, чтобы не слышать уличного шума, всех
этих сплетен и глупостей, которые меня изводят.
Время от времени она умолкала и поглядывала на Дезире, которая спала, положив голову
на стол, и сквозь сон улыбалась своей глуповатой улыбкой.
— Бедняжка! — тихо проговорила Марта. — Она даже и шить не может — у нее сразу же
начинает кружиться голова. Единственное, что она любит, — это животные. Когда она уезжает
на месяц к своей кормилице, она там не вылезает с птичьего двора и возвращается домой с
румяными щечками, поздоровевшая.
Марта часто заговаривала о Тюлете, и чувствовалось, что ее мучит смутная боязнь
сумасшествия. Аббат Фожа уловил какую-то странную растерянность в этом столь мирном с
виду доме. Марта, несомненно, любила своего мужа спокойной любовью, но это чувство
несколько расхолаживалось страхом перед насмешками и вечными придирками с его стороны.
Ей был так же тягостен его эгоизм, как и его пренебрежительное отношение к ней; она
чувствовала к нему какую-то неприязнь за тот покой, которым он ее окружил, и за то
благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой.
Говоря о муже, она повторяла:
— Он очень добрый человек… Вы, наверно, слышите, как он иной раз покрикивает на
нас. Это оттого, что он до смешного любит во всем порядок; стоит ему увидеть опрокинутый
цветочный горшок в саду или игрушку, лежащую на полу, как он тотчас же выходит из себя…
Впрочем, он вправе поступать по-своему. Я знаю, его недолюбливают за то, что он нажил
кое-какие деньги, да и теперь еще время от времени заключает выгодные сделки, не обращая
внимания на болтовню… Над ним насмехаются также из-за меня. Говорят, что он скуп, держит
меня взаперти, отказывает мне даже в паре ботинок. Это ложь. Я совершенно свободна.
Конечно, он предпочитает, чтобы я была дома, когда он возвращается, а не разгуливала бы где
попало, не бегала бы вечно по улицам или же по гостям. Впрочем, он знает мои вкусы: что мне
делать там, вне дома?
Когда она начинала защищать Муре от городских сплетен, она вкладывала в свои слова
какую-то особую горячность, словно ей приходилось защищать его также и от других
обвинений — исходивших от нее самой. И она с какой-то повышенной нервностью
принималась обсуждать, какою могла бы быть ее жизнь вне дома. Казалось, что страх перед
неизвестностью, неверие в свои силы, боязнь какой-то катастрофы заставляли ее искать
прибежища в этой маленькой столовой и в саду с высокими буксусами. Но минуту спустя она
уже смеялась над своим ребяческим страхом, передергивала плечами и снова неторопливо
принималась за вязанье чулка либо за починку какой-нибудь старой сорочки. И аббат снова
видел перед собой холодную мещанку с бесстрастным лицом и невыразительным взглядом,
распространявшую по дому запах свежевыстиранного белья и скромного букета, собранного в
уголке сада.
Так прошло два месяца. Аббат Фожа и его мать стали частью домашней жизни Муре. По
вечерам каждый из них занимал за столом свое обычное место; все так же горела лампа, и одни
и те же восклицания обоих партнеров все так же раздавались среди обычной тишины,
по-прежнему врываясь в одни и те же приглушенные беседы аббата с Мартой. В те вечера,
когда старуха Фожа не слишком его обыгрывала, Муре находил своих жильцов «весьма
приличными людьми».
Его любопытство праздного буржуа полностью было поглощено заботами о вечерней
партии в пикет. Он теперь уже не подсматривал за аббатом, говоря, что успел хорошо его
узнать и находит порядочным человеком.
— Да бросьте вы это! — восклицал он, когда в его присутствии нападали на аббата
Фожа. — Вы зря болтаете и невесть что придумываете, когда все так просто и ясно… Верьте, я
изучил его как свои пять пальцев. Мы с ним так подружились, что он все вечера проводит у
нас… Конечно, он не из тех, что раскрывают свою душу перед кем угодно: потому-то его и не
любят и считают гордецом.
|
|