— Марта! Марта! — в отчаянии позвал он опять.
     Он вернулся в сени, раздумывая, не имея силы удерживать хрипение, давившее ему горло. 
Куда же он попал, если не может узнать ни одной комнаты? Кто же так изменил все в его доме? 
И воспоминания его путались. Он вспоминал только какие-то тени, скользившие по коридору: 
сначала две черные тени, скромные, бедные, старавшиеся стушеваться; потом две серые тени, 
подозрительные и насмешливо скалившие зубы. Муре поднял лампу, пламя которой 
взметнулось; тени выросли и вытянулись вдоль стены, до самого свода лестницы; они 
наполняли собой, поглощали весь дом. Какая-то нечистая сила, какой-то фермент разложения, 
попавший сюда, подточил балки и деревянные перегородки, покрыл ржавчиной железо, 
искрошил стены. И Муре вдруг почудилось, что весь дом рассыпается, словно отсыревшая 
штукатурка, тает, как кусок соли, брошенный в теплую воду.
     Наверху послышался громкий смех, от которого у Муре волосы встали дыбом. Поставив 
лампу на пол, он пошел наверх искать Марту; он взбирался на четвереньках легко и бесшумно, 
как волк. Добравшись до площадки второго этажа, он присел на корточки перед дверью 
спальни. Из-под двери проступала полоска света. Марта, должно быть, собиралась лечь спать.
     — Ого! — послышался голос Олимпии. — Какая чудесная у них кровать! Посмотри-ка, 
Оноре, прямо утопаешь в ней; я нырнула в перину до самых глаз.
     Она смеялась, потягивалась, подпрыгивала под одеялом.
     — Знаешь, что я тебе скажу? — продолжала она. — С тех пор как я попала сюда, я все 
мечтала понежиться в этой кроватке… У меня это стало вроде болезни, право! Я прямо не 
могла видеть, как эта кобыла-хозяйка разляжется, бывало, здесь: всякий раз мне хотелось 
сбросить ее на пол и самой улечься на ее место… Как здесь скоро согреваешься! Я точно 
обернута ватой.
     Труш, еще не ложившийся, перебирал флаконы на туалете.
     — У нее пропасть всяких духов, — сказал он.
     — Слушай! — продолжала Олимпия. — Раз ее нет, мы отлично можем пожить в этой 
чудесной комнате. Нечего бояться, что она потревожит нас: я крепко задвинула засов… Ты 
простудишься, Оноре.
     Он открывал ящики комода и рылся в белье.
     — Надень-ка вот это, — сказал он, бросая Олимпии ночную рубашку, — она вся в 
кружевах. Я всегда мечтал поспать с женщиной в кружевном белье… Я повяжу себе голову вот 
этим красным фуляром… А простыни ты сменила?
     — Нет, — ответила она. — Я и не подумала об этом; они еще совсем чистые… Она очень 
чистоплотна, и я не брезгаю.
     Когда Труш наконец собрался лечь, Олимпия ему крикнула:
     — Поставь грог сюда на ночной столик! Не вставать же нам каждый раз, когда захочется 
выпить… Ну вот, милый муженек, мы с тобой теперь как настоящие хозяева.
     Они улеглись рядом, укрывшись до подбородка одеялом и наслаждаясь приятной 
теплотой.
     — Сегодня я хорошо поел, — проговорил Труш после небольшого молчания.
     — И изрядно выпил! — смеясь, добавила Олимпия. — Я тоже не дала маху; у меня все 
кружится перед глазами… Противно только, что мамаша вечно стоит над душой; сегодня она 
прямо извела меня. Я не могу и шагу ступить в доме… Хозяйке не к чему было уезжать, если 
мамаша остается здесь в качестве жандарма. Она мне испортила сегодня весь день.
     — А аббат не подумывает о том, чтобы убраться отсюда? — снова помолчав, спросил 
Труш. — Если его сделают епископом, ему волей-неволей придется оставить дом нам.
     — Еще неизвестно, — ответила Олимпия со злобой в голосе. — Может быть, мамаша 
рассчитывает сохранить дом для себя… А как хорошо было бы нам остаться одним! Я устрою 
так, что хозяйка будет спать наверху, в комнате моего брата; скажу ей, что эта комната 
здоровее… Дай мне стакан, Оноре.
     Они оба выпили и закутались в одеяло.
     — Да, — продолжал Труш, — нелегко будет выжить их отсюда; но можно все-таки 
попытаться… Я думаю, что аббат давно бы уже переменил квартиру, если бы не боялся, что 
хозяйка устроит скандал, когда она увидит, что он ее бросил… Надо будет хорошенько ее 
обработать; наговорю ей такого, что она их выгонит.
     Он выпил еще.
     — А что, если бы я приударил за ней, моя милая? — спросил он, понизив голос.
     — Ах, нет! — вскричала Олимпия, расхохотавшись так, как будто ее щекотали. — Ты 
слишком стар и недостаточно красив. Мне-то все равно, но только она тебя не захочет, — 
можешь не сомневаться… Предоставь уж действовать мне: я ее нашпигую. Придется