|
Когда сторож вышел, уже почти наступила ночь. Через полурастворенную дверь Марта увидела
только черную дыру.
— Чорт побери! — возмущенно проговорил сторож. — Надо же такое придумать,
сударыня: «Он не сумасшедший!» Я чуть не остался без большого пальца, в который он
вцепился зубами… Ну, зато теперь он успокоился на несколько часов.
И, провожая Марту, он продолжал:
— Вы не знаете, какие они все хитрые!.. Целыми часами ведут себя смирно, рассказывают
разные истории, как совершенно здоровые люди; потом вдруг — бац! — они, не дав вам
опомниться, хватают вас за горло… Я отлично видел, что, когда он говорил о своих детях, он
уже что-то замышлял: у него глаза совсем закатывались.
Когда Марта отыскала дядюшку Маккара на маленьком дворе, она не могла плакать и
только лихорадочно повторяла медленно, надтреснутым голосом:
— Он сумасшедший! Он сумасшедший!
— Конечно, он сумасшедший, — усмехаясь, сказал дядюшка. — А ты думала найти его в
здравом уме и твердой памяти? Не зря же его сюда засадили, я думаю!.. К тому же и самый дом
этот не очень полезен для здоровья. Посади меня туда часика на два — я, пожалуй, тоже на
стенку полезу.
Он украдкой посматривал на Марту, наблюдая за ее малейшими нервными
вздрагиваниями. Затем добродушно спросил:
— Может быть, ты хочешь повидать и бабушку?
Марта задрожала от ужаса и закрыла лицо руками.
— Это никого бы не затруднило, — продолжал он, — Александр доставил бы нам это
удовольствие… Она здесь рядом, и ее нечего бояться: она очень смирная. Не правда ли,
Александр, она никогда никому не причинила беспокойства? Все время сидит и смотрит прямо
перед собой. За двенадцать лет она ни разу не тронулась с места… Ну что же, раз ты не хочешь
ее видеть…
Сторож стал с ними прощаться, но Маккар пригласил его зайти и выпить стаканчик
глинтвейну, подмигнув так многозначительно, что Александр согласился. Им пришлось
поддерживать Марту, у которой с каждым шагом все более подкашивались ноги. Под конец они
уже несли ее на руках; она лежала с искаженным лицом, с широко раскрытыми глазами,
оцепеневшая в одном из тех нервных припадков, во время которых она делалась на несколько
часов как бы мертвой.
— Ну, что я говорила? — вскричала Роза, увидев их. — В хорошеньком она теперь
состоянии! И как это мы поедем с ней обратно? Господи боже мой, надо же быть такой
сумасбродкой! Вот если бы барин ее придушил, это было бы для нее хорошим уроком.
— Ничего, — сказал дядюшка, — я сейчас ее уложу на свою кровать. Не умрем же мы,
если просидим ночь у камина.
Он отдернул ситцевую занавеску, скрывавшую альков. Роза раздела Марту, не переставая
ее бранить. По ее мнению, больше ничего не оставалось делать, как приложить ей к ногам
нагретый кирпич.
— Ну, теперь, когда мы ее уложили, нам можно выпить по стаканчику, — проговорил
дядюшка, скаля зубы, словно прирученный волк.
— Однако, голубушка, ваш глинтвейн чертовски хорош!
— Я нашла на камине лимон и выжала его, — сказала Роза.
— И отлично сделали. У меня тут все есть. Когда я готовлю себе кролика, то уж со всеми
приправами, какие полагаются, будьте спокойны.
Придвинув стол к камину, он сел между кухаркой и Александром, налил всем глинтвейну
в большие желтые чашки и сам благоговейно сделал два глотка.
— Чорт возьми, — воскликнул он, прищелкнув языком, — вот это глинтвейн! Видно, вы
понимаете в нем толк; он, пожалуй, лучше моего. Надо будет взять у вас рецепт.
Успокоившаяся и польщенная этими комплиментами, Роза засмеялась. Пламя горящих
лоз отбрасывало яркокрасный отблеск; чашки снова наполнились.
— Выходит, значит, — начал Маккар, облокачиваясь на стол и глядя в лицо кухарки, —
что племянница моя приехала просто так, с бухты-барахты?
— И не говорите, — ответила Роза, — а то я опять начну злиться… Барыня у меня сходит
с ума, точь-в-точь, как барин; сама уж не знает, кого любит, кого нет… Мне кажется, что она
перед отъездом поспорила с господином кюре; я слышала, что они уж очень громко кричали.
Дядюшка раскатисто засмеялся.
— Да ведь они как будто отлично ладили между собой, — сказал он.
— Конечно, но разве с таким характером, как у барыни, что-нибудь может быть
|
|