Воцарилось глубокое молчание. Один только Кондамен способен был ступить на такую 
скользкую почву; все смотрели на него.
     — Он как будто замуровался в своем имении в Тюлете, — спокойно ответил он.
     А г-жа де Кондамен добавила с иронической улыбкой:
     — Можно спать спокойно: его песенка спета; он уже не будет больше вмешиваться в дела 
Плассана.
     Единственным препятствием оставалась Марта. Аббат Фожа чувствовал, что она с 
каждым днем все больше и больше ускользает от его влияния; он напрягал свою волю, 
призывал на помощь свои силы духовника и человека, чтобы сломить ее; но ему не удавалось 
умерить тот пыл, который он сам же возбудил в ней. Она шла к логическому завершению 
всякой страсти, с каждым часом все настойчивее искала самозабвения, экстаза, 
самоуничтожения в неземном блаженстве. Для нее было смертельной мукой чувствовать себя 
закованной в телесную оболочку, не быть в состоянии вознестись к преддверию света, который 
приоткрывался ей, но казался уходящим все дальше, все выше. Теперь она дрожала от озноба в 
церкви св. Сатюрнена, в этом холодном сумраке, где некогда испытывала ощущения, полные 
таких жгучих наслаждений; рокот органа проносился над ее склоненной головой, не вызывая в 
ней прежнего сладострастного трепета; струи белого дыма кадильниц уже не погружали ее в 
дремоту среди мистических грез; пылающие огнями часовни, священные дароносицы, 
сияющие, как звезды, — все это бледнело и расплывалось в ее затуманенных слезами глазах. 
Тогда, словно грешница, сжигаемая райским огнем, она в отчаянии воздевала руки и требовала 
возлюбленного, отвергавшего ее, и лепетала, и кричала:
     — Боже мой, боже мой, зачем ты покинул меня?
     Пристыженная, словно оскорбленная холодным безмолвием сводов, Марта уходила из 
церкви с гневом покинутой женщины. Она мечтала о муках, чтобы пролить свою кровь; 
возмущалась тем, что бессильна идти дальше молитвы и не может одним мощным усилием 
ринуться в объятия бога. Возвращаясь домой, она надеялась только на аббата Фожа. Он один 
мог отдать ее богу; он приоткрыл ей радости веры, он же должен, теперь окончательно 
разорвать завесу. И она рисовала себе те религиозные обряды, которые должны были дать 
полное удовлетворение ее существу. Но священник сердился; он забывался до того, что грубо 
бранил ее, отказывался ее слушать, пока она не будет стоять перед ним на коленях, покорная и 
неподвижная, как труп. Она слушала его стоя, и ее возмущенное тело отказывалось согнуться 
перед этим человеком, которого она проклинала за свои обманутые надежды и обвиняла в 
гнусной измене, ввергшей ее в такую смертельную муку.
     Старухе Ругон часто приходилось вмешиваться в отношения между аббатом и ее дочерью, 
как в свое время она вмешивалась в отношения между дочерью и Муре. Когда Марта 
поделилась с ней своим горем, она обратилась к священнику, как теща, желающая счастья 
своим детям и стремящаяся водворить мир в их семейной жизни.
     — Послушайте, — с улыбкой сказала она ему, — неужели вы не можете жить спокойно? 
Марта постоянно жалуется, а вы как будто вечно дуетесь на нее… Я отлично знаю, что 
женщины требовательны, но вы совершенно лишены снисходительности… Право, я огорчена 
всем происходящим; а ведь как легко было бы вам поладить с ней! Прошу вас, дорогой аббат, 
будьте поласковее.
     Она дружески бранила его также и за неряшливость. Чутьем ловкой женщины она 
чувствовала, что он злоупотребляет своей победой. Затем она защищала свою дочь: бедняжка 
столько выстрадала; ее болезненная чувствительность требует бережного отношения к ней; к 
тому же у нее прекрасный характер, любящая натура, и человек умелый мог бы сделать из нее 
все что угодно. Но однажды, когда она внушала аббату Фожа, каким образом он должен 
обращаться с Мартой для того, чтобы она исполняла все его желания, он наконец потерял 
терпение, раздраженный этими вечными советами.
     — Ну нет! — вскричал он грубо. — Ваша дочь сумасшедшая, у меня нет больше сил 
возиться с ней… Я дорого заплатил бы молодчику, который освободил бы меня от нее.
     Г-жа Ругон пристально посмотрела на него; губы ее побелели.
     — Послушайте, мой милый, — ответила она после некоторого молчания, — у вас нет 
должного такта, и это погубит вас. Что ж, пропадайте, если это вам нравится. Словом, я 
умываю руки. Я помогала вам не ради ваших прекрасных глаз, а чтобы сделать приятное нашим 
парижским друзьям. Меня просили быть вашим кормчим, и я была им… Только запомните 
хорошенько: я не потерплю, чтобы вы разыгрывали хозяина у меня в доме. Пусть какой-нибудь 
Пекер или простофиля Растуаль дрожат при виде вашей сутаны, — это их дело. Мы же не из 
трусливых и намерены остаться хозяевами положения. Мой муж завоевал Плассан раньше вас, 
и Плассан останется нашим, да будет это вам известно.