эти почтенные господа пожимали плечами, как бы говоря, что считают дело совершенно 
безнадежным.
     — Муре, — отеческим тоном сказал капитан, — вы бы завязали шнурки на своем 
башмаке.
     Муре посмотрел себе на ноги, но, видимо, не понял и продолжал говорить. Видя, однако, 
что ему не отвечают, он постоял еще с минутку и тихонько пошел дальше.
     — Он сейчас упадет, это уж наверняка, — заявил кожевенник, вставая с места и глядя ему 
вслед. — И смешной же он! Совсем, видно, спятил!
     В конце бульвара Совер, когда Муре проходил мимо Клуба молодежи, он опять услышал 
подавленные смешки, сопровождавшие его с того самого момента, как он вышел на улицу. Он 
отлично заметил на пороге клуба Северена Растуаля, который указывал на него пальцем кучке 
молодых людей. Стало ясно: это над ним смеялся весь город. Муре опустил голову, охваченный 
каким-то страхом, не понимая причины этого озлобления, и продолжал робко пробираться 
вдоль линии домов. Когда он сворачивал в улицу Канкуан, он услышал позади себя шум; 
повернув голову, он увидел следовавших за ним трех мальчишек — двух больших с 
нахальными лицами и одного совсем маленького, с очень серьезным лицом, державшего в руке 
гнилой апельсин, подобранный им в канаве. Муре прошел улицу Канкуан, площадь Реколле и 
вышел на улицу Банн. Мальчишки не отставали от него.
     — Вы, верно, хотите, чтобы я надрал вам уши? — крикнул он, устремившись на них.
     Они бросились в сторону, с хохотом и ревом удирая во всю прыть. Муре, сильно 
покрасневший, почувствовал себя смешным. Он постарался успокоиться и пошел прежним 
шагом. Его особенно ужасало, что ему придется пройти по площади Супрефектуры, мимо окон 
Ругонов, в сопровождении ватаги этих негодяев, которая, как он видел, становилась все более 
многочисленной и дерзкой. Вдруг он увидел свою тещу, возвращавшуюся от вечерни вместе с 
г-жою де Кондамен. Чтобы не встретиться с нею, он был вынужден сделать обход.
     — Ату, ату его! — кричали мальчишки.
     Обливаясь холодным потом и спотыкаясь о камни мостовой, Муре услышал, как старуха 
Ругон сказала, обращаясь к жене инспектора лесного ведомства:
     — Посмотрите, вот этот несчастный. Просто позор! Нет, этого дольше терпеть нельзя.
     Тогда Муре, не владея больше собою, пустился бежать. Вытянув руки, ничего не 
соображая, он бросился в улицу Баланд, куда за ним устремилась вся ватага мальчишек — их 
было около дюжины. Муре казалось, что лавочники с улицы Банн, рыночные торговки, 
прохожие с бульвара, юноши из Клуба молодежи, Ругоны, Кондамены, словом, весь Плассан с 
приглушенным смехом гонится за ним по крутому спуску улицы Баланд. Ребятишки топали 
ногами, прыгали по острым камням мостовой и шумели, как стая гончих, спущенная в этот 
тихий квартал.
     — Лови его! — орали они.
     — У-у-у! Хорош сюртук!
     — Эй, вы там, бегите наперерез, по улице Таравель. Вы его там поймаете!
     — Живей! Живей!
     Ошалев от ужаса, Муре собрал последние силы и рванулся к своей двери, но оступился и 
шлепнулся на тротуар, где, совершенно обессилев, пролежал несколько секунд. Мальчишки, 
побаиваясь его кулаков, окружили его кольцом с торжествующими криками, держась на 
некоторой дистанции; и вдруг самый маленький деловито подошел и бросил в него гнилой 
апельсин, который расплющился об лобную дугу над левым глазом. Муре с трудом поднялся и 
вошел в дом, не вытерев лица. Розе пришлось взять метлу, чтобы прогнать озорников.
     С этого воскресенья весь Плассан пришел к убеждению, что Муре сошел с ума. 
Рассказывали изумительные вещи. Например, что он целые дни просиживал в пустой комнате, 
где уже больше года не подметали; и это вовсе не было праздной выдумкой, так как об этом 
рассказывали люди, слышавшие это от его собственной служанки. Что он мог делать в этой 
пустой комнате? На это отвечали по-разному: кухарка Муре утверждала, будто он 
прикидывался мертвецом, и это приводило в ужас весь квартал. На рынке были твердо уверены, 
что он прячет там гроб, ложится в него с открытыми глазами, скрестив руки на груди, и лежит 
так с утра до вечера, по доброй воле.
     — Ему уже давно грозило сумасшествие, — повторяла Олимпия во всех лавках. — 
Болезнь развивалась постепенно; он все тосковал, искал уголков, куда бы спрятаться, совсем 
как животные, когда заболевают… Я с первого дня, как вошла в этот дом, сказала мужу: «С 
нашим хозяином творится что-то неладное». У него были желтые глаза и хмурый вид. И с тех 
пор ему становилось все хуже и хуже… У него появились самые дикие причуды. Он 
пересчитывал кусочки сахара, держал все под замком, даже хлеб. Он сделался до такой степени