валялись только трупы живых существ, бойней, где царят смрад и разложение. И он замедлял 
шаг, он отдыхал в огороде г-жи Франсуа — так отдыхают те, кто долго скитался среди 
оглушительного шума и мерзких запахов. Гам и тошнотворная сырость рыбного павильона 
рассеялись; Флоран возрождался на чистом воздухе. Клод был прав: на рынке гибнет все. Земля 
— вот жизнь, вот извечная колыбель, источник здоровья мира.
     — Яичница готова! — крикнула г-жа Франсуа.
     Когда все трое уселись за стол на кухне, где в открытую дверь светило солнце, они так 
весело принялись за еду, что изумленная г-жа Франсуа, глядя на Флорана, только 
приговаривала:
     — Да вы стали совсем другой, помолодели на десять лет. Это все ваш подлый Париж 
нагоняет на вас такой мрак. И мне кажется, будто теперь солнышко заглянуло вам в глаза… 
Право, от больших городов один лишь вред; вам надо бы сюда перебраться.
     Клод смеялся, уверял, что Париж великолепен. Он отстаивал в нем все, вплоть до сточных 
канав, сохраняя при этом нежную любовь к деревне. После завтрака г-жа Франсуа и Флоран 
остались одни на огороде, на том участке, где было посажено несколько плодовых деревьев. 
Они сидели на земле и вели серьезный разговор. Г-жа Франсуа давала ему советы, в которых 
чувствовались материнская забота и нежность. Она задавала ему тысячу вопросов о его жизни, 
о его планах на будущее и с чистосердечной простотой предложила ему себя, если 
когда-нибудь она понадобится ему для того, чтобы он чувствовал себя счастливым. Флоран был 
глубоко тронут. Никогда еще ни одна женщина так с ним не разговаривала. Она казалась ему 
здоровым и жизнерадостным растением, выросшим, подобно овощам на черноземе ее сада; 
когда же ему вспоминались всякие Лизы и Нормандки — все эти красавицы Центрального 
рынка, — он видел в них лишь сомнительную женскую плоть, приукрашенную, как товар для 
витрины. Несколько часов он полной грудью вдыхал здесь безмятежную радость, избавленный 
от сводивших его с ума запахов жратвы, возрожденный живительными соками деревни, 
подобно той капусте, о которой Клод говорил, что видел, как она в десятый раз вырастает на 
этой земле.
     В пять часов дня Клод и Флоран простились с г-жою Франсуа. Им хотелось вернуться в 
город пешком. Огородница проводила их до угла проулка и, задержав на мгновенье руку 
Флорана в своей, тихо сказала:
     — Если когда-нибудь у вас будет горе, приезжайте.
     Несколько минут Флоран шел молча, угрюмый, сознавая, что здоровье его осталось там, 
позади. Дорога от Курбвуа была белой от пыли. И Флоран и художник любили большие 
прогулки, любили слушать гулкий стук грубых башмаков по утоптанной земле. При каждом 
движении за их каблуками взвивались легкие струйки пыли. Косые лучи солнца ложились на 
дорогу и необычайно удлиняли бегущие тени, которые вытянулись поперек мостовой, так что 
головы достигали до самой обочины, скользили по противоположному тротуару.
     Клод дружелюбно поглядывал на эти две тени, идя крупным, ровным шагом и размахивая 
руками, счастливый и увлеченный мерным ритмом движения, который он еще подчеркивал 
тем, что раскачивался на ходу. Затем, словно очнувшись от грез, он спросил:
     — А знаете ли вы «Войну толстых и тощих»?
     Удивленный Флоран ответил, что не знает. Тогда Клод оживился и стал рассказывать об 
этой серии гравюр, отзываясь о них с высокой похвалой. Он описал несколько эпизодов из 
серии: толстяки — огромные, лопающиеся от жира — готовят себе вечернюю жратву, а тощие, 
согбенные в три погибели вечной голодовкой, засматривают с улицы, — этакие жердяи с 
завистливыми глазами; и еще другая гравюра: толстяки с обвислыми щеками, сидя за столом, 
гонят прочь тощего, который осмелился смиренно пробраться внутрь и похож на кеглю среди 
племени шаров. Клод видел в этой серии гравюр трагедию рода человеческого; в заключение он 
стал классифицировать всех людей на разряды тощих и толстых, поделив их на две 
враждующие группы, из которых одна пожирает другую, нагуливает брюхо и наслаждается 
жизнью.
     — Каин наверняка был толстым, а Авель — тощим, — сказал Клод. — С тех пор как 
совершилось первое убийство, прожоры всегда пьют кровь тех, кто не досыта ест… Вот он, 
вечный пир жизни: начиная с самого слабого и кончая самым сильным, каждый пожирает 
своего соседа и в свой черед пожирается другим… А следственно, милейший, остерегайтесь 
толстых.
     Клод помолчал, продолжая следить взглядом за двумя тенями, которые заходящее солнце 
все удлиняло. И прошептал:
     — Мы с вами тощие, понимаете… Скажите-ка мне, много ли места отведено под солнцем 
таким субъектам, у которых брюхо запало, как у нас с вами?