музыкальную фразу, которая завершалась чистой и долгой нотой:
     — Конопляное семя для малых пташек!
     Они шли порознь по обоим тротуарам, поглядывая наверх. В ту пору Майоран носил 
большой красный жилет, который доходил ему до колен, — жилет принадлежал покойному 
папаше Шантмесу в бытность его кучером; Кадина же носила платье в синюю и белую клетку, 
сшитое из старой шали матушки Шантмес. Их знали все чижи Латинского квартала. Когда дети 
проходили, выкликая свою музыкальную фразу и вторя друг другу, как эхо, им отвечали 
пением все птичьи клетки.
     Кадина торговала и крессом. «По два су пучок! По два су пучок!» А Майоран заходил в 
лавки, предлагая «прекрасный родниковый кресс, пользительный для здоровья». Но вот 
построили Центральный рынок; Кадина замирала от восторга перед цветочным рядом, 
пересекающим фруктовый павильон. Здесь, словно куртины по краям садовой дорожки, во всю 
длину ряда, прилавки цветут яркими огромными букетами; там, словно собранная благовонная 
жатва, стоят двумя плотными шпалерами розы, — между ними любят прохаживаться местные 
девушки, улыбаясь, с чуть-чуть стесненным дыханием от струящихся крепких ароматов; а над 
выставкой живых цветов возвышаются искусственные, виднеется бумажная листва, и 
застывшие на ней капельки клея заменяют росинки; тут же висят надгробные венки из белого и 
черного бисера, отливающие синевой. Раздувая ноздри розового носика, Кадина вдыхала эти 
запахи с кошачьим сладострастием; она замирала среди этой упоительной свежести и уносила с 
собой все благоухания, какие только могла унести. Когда она подставляла свою курчавую 
головку под нос Майорану, он говорил: «Пахнет гвоздикой». А она клялась, что больше не 
смазывает волосы помадой, что ей достаточно лишь пройтись по цветочному ряду. Со 
временем, пустив в ход разные хитрости, она добилась того, что ее наняла одна из цветочниц. 
Тогда Майоран стал уверять, что она благоухает с головы до ног. Кадина жила среди роз, 
сирени, левкоев, ландышей. И мальчишка затеял новую игру: он неторопливо, словно в 
раздумье, нюхал подол ее юбчонки, затем говорил: «Пахнет ландышем». Добравшись до талии 
подруги, до ее корсажа, он шумно вдыхал свежий аромат: «Пахнет левкоем». А прикладываясь 
к рукавам у запястий Кадины, приговаривал: «Пахнет сиренью». Затем, обследовав ее затылок, 
шею и губы, объявлял: «Пахнет розой». Кадина смеялась, называла его «дуралеем», кричала: 
«Будет, щекотно!» От ее дыхания веяло жасмином. Она сама была теплым, живым букетом.
     Теперь девочка вставала в четыре часа утра, чтобы помогать своей хозяйке делать 
закупки. Каждое утро они покупали охапки цветов у пригородных садоводов, вороха моха, 
груды папоротника и листьев барвинка для обрамления букетов. Кадина, как зачарованная, 
застывала перед брильянтами и валансьенскими кружевами, которыми щеголяли дочки 
известных монтрейских садовников, восседающие на возах среди роз. В праздники богородицы, 
святого Петра, святого Иосифа и особо чтимых святых торговля цветами начиналась с двух 
часов ночи; вокруг павильонов продавалось свыше чем на сто тысяч франков срезанных цветов; 
за несколько часов перекупщицы зарабатывали до двухсот франков. В такие дни над ворохами 
анютиных глазок, резеды и маргариток виднелись лишь всклокоченные кудри Кадины; она 
тонула, терялась среди цветов; целый день девочка делала букеты, привязывая их к 
камышинкам. За несколько недель она овладела искусством цветочницы, в котором проявляла 
своеобразное изящество. Не всем нравились ее букеты: они вызывали улыбку и чуть-чуть 
тревожили какой-то присущей им грубоватой наивностью. В них преобладали красные цвета, 
перебиваемые пронзительными, диссонирующими оттенками синего, желтого, фиолетового — 
варварски прелестными. Если утром Кадина исщиплет Майорана и задразнит до слез, тогда это 
были неистовые букеты, букеты разозленной девчонки, одуряюще ароматные, гневных, 
кричащих тонов. Если же утром Кадина вставала тихая — то ли от грусти, то ли от радости, — 
она изобретала букеты серебристо-серых, очень нежных, приглушенных тонов, с еле 
ощутимым, скромным ароматом. А иной раз это бывали розы кровоточащие, как разверстое 
сердце, в озере белых гвоздик; либо рыжие гладиолусы, встающие огненным столпом среди 
смятенной зелени; букеты, словно смирнский ковер со сложным орнаментом, в котором были 
подобраны цветок ко цветку, подобно вышивке на канве; были у Кадины и букеты-веера, 
переливающие красками, мягко развертывающиеся, как кружево; здесь было все: и 
пленительная чистота, и грубая пышность, мечта, дающаяся в руки торговке сельдями или 
маркизе, угловатость нетронутой девушки и знойная чувственность распутницы — все 
богатство чудесной фантазии двенадцатилетней девчонки, в которой пробуждалась женщина.
     Отныне Кадина питала уважение только к белой сирени, букет которой, от восьми до 
десяти веточек, стоит зимой пятнадцать — двадцать франков, да к камелии, которая стоит еще 
дороже и привозится в коробках дюжинами, укутанная в тонкий слой ваты, на подстилке из 
моха. Кадина брала в руки эти цветы, как взяла бы драгоценности, — бережно, не дыша, боясь