|
музыкальную фразу, которая завершалась чистой и долгой нотой:
— Конопляное семя для малых пташек!
Они шли порознь по обоим тротуарам, поглядывая наверх. В ту пору Майоран носил
большой красный жилет, который доходил ему до колен, — жилет принадлежал покойному
папаше Шантмесу в бытность его кучером; Кадина же носила платье в синюю и белую клетку,
сшитое из старой шали матушки Шантмес. Их знали все чижи Латинского квартала. Когда дети
проходили, выкликая свою музыкальную фразу и вторя друг другу, как эхо, им отвечали
пением все птичьи клетки.
Кадина торговала и крессом. «По два су пучок! По два су пучок!» А Майоран заходил в
лавки, предлагая «прекрасный родниковый кресс, пользительный для здоровья». Но вот
построили Центральный рынок; Кадина замирала от восторга перед цветочным рядом,
пересекающим фруктовый павильон. Здесь, словно куртины по краям садовой дорожки, во всю
длину ряда, прилавки цветут яркими огромными букетами; там, словно собранная благовонная
жатва, стоят двумя плотными шпалерами розы, — между ними любят прохаживаться местные
девушки, улыбаясь, с чуть-чуть стесненным дыханием от струящихся крепких ароматов; а над
выставкой живых цветов возвышаются искусственные, виднеется бумажная листва, и
застывшие на ней капельки клея заменяют росинки; тут же висят надгробные венки из белого и
черного бисера, отливающие синевой. Раздувая ноздри розового носика, Кадина вдыхала эти
запахи с кошачьим сладострастием; она замирала среди этой упоительной свежести и уносила с
собой все благоухания, какие только могла унести. Когда она подставляла свою курчавую
головку под нос Майорану, он говорил: «Пахнет гвоздикой». А она клялась, что больше не
смазывает волосы помадой, что ей достаточно лишь пройтись по цветочному ряду. Со
временем, пустив в ход разные хитрости, она добилась того, что ее наняла одна из цветочниц.
Тогда Майоран стал уверять, что она благоухает с головы до ног. Кадина жила среди роз,
сирени, левкоев, ландышей. И мальчишка затеял новую игру: он неторопливо, словно в
раздумье, нюхал подол ее юбчонки, затем говорил: «Пахнет ландышем». Добравшись до талии
подруги, до ее корсажа, он шумно вдыхал свежий аромат: «Пахнет левкоем». А прикладываясь
к рукавам у запястий Кадины, приговаривал: «Пахнет сиренью». Затем, обследовав ее затылок,
шею и губы, объявлял: «Пахнет розой». Кадина смеялась, называла его «дуралеем», кричала:
«Будет, щекотно!» От ее дыхания веяло жасмином. Она сама была теплым, живым букетом.
Теперь девочка вставала в четыре часа утра, чтобы помогать своей хозяйке делать
закупки. Каждое утро они покупали охапки цветов у пригородных садоводов, вороха моха,
груды папоротника и листьев барвинка для обрамления букетов. Кадина, как зачарованная,
застывала перед брильянтами и валансьенскими кружевами, которыми щеголяли дочки
известных монтрейских садовников, восседающие на возах среди роз. В праздники богородицы,
святого Петра, святого Иосифа и особо чтимых святых торговля цветами начиналась с двух
часов ночи; вокруг павильонов продавалось свыше чем на сто тысяч франков срезанных цветов;
за несколько часов перекупщицы зарабатывали до двухсот франков. В такие дни над ворохами
анютиных глазок, резеды и маргариток виднелись лишь всклокоченные кудри Кадины; она
тонула, терялась среди цветов; целый день девочка делала букеты, привязывая их к
камышинкам. За несколько недель она овладела искусством цветочницы, в котором проявляла
своеобразное изящество. Не всем нравились ее букеты: они вызывали улыбку и чуть-чуть
тревожили какой-то присущей им грубоватой наивностью. В них преобладали красные цвета,
перебиваемые пронзительными, диссонирующими оттенками синего, желтого, фиолетового —
варварски прелестными. Если утром Кадина исщиплет Майорана и задразнит до слез, тогда это
были неистовые букеты, букеты разозленной девчонки, одуряюще ароматные, гневных,
кричащих тонов. Если же утром Кадина вставала тихая — то ли от грусти, то ли от радости, —
она изобретала букеты серебристо-серых, очень нежных, приглушенных тонов, с еле
ощутимым, скромным ароматом. А иной раз это бывали розы кровоточащие, как разверстое
сердце, в озере белых гвоздик; либо рыжие гладиолусы, встающие огненным столпом среди
смятенной зелени; букеты, словно смирнский ковер со сложным орнаментом, в котором были
подобраны цветок ко цветку, подобно вышивке на канве; были у Кадины и букеты-веера,
переливающие красками, мягко развертывающиеся, как кружево; здесь было все: и
пленительная чистота, и грубая пышность, мечта, дающаяся в руки торговке сельдями или
маркизе, угловатость нетронутой девушки и знойная чувственность распутницы — все
богатство чудесной фантазии двенадцатилетней девчонки, в которой пробуждалась женщина.
Отныне Кадина питала уважение только к белой сирени, букет которой, от восьми до
десяти веточек, стоит зимой пятнадцать — двадцать франков, да к камелии, которая стоит еще
дороже и привозится в коробках дюжинами, укутанная в тонкий слой ваты, на подстилке из
моха. Кадина брала в руки эти цветы, как взяла бы драгоценности, — бережно, не дыша, боясь
|
|