Спустя три дня, по выполнении всех формальностей, префектура приняла Флорана из рук 
Верлака, можно сказать, с закрытыми глазами — просто на должность его заместителя. Гавар 
увязался за ним в префектуру. Когда они с Флораном остались одни на улице, он толкнул его 
локтем в бок и, по-шутовски подмигивая, залился беззвучным смехом. Очевидно, его чем-то 
очень рассмешили встреченные ими на набережной Орлож полицейские, потому что, когда они 
проходили мимо, у него чуть согнулись плечи и сжались губы, как будто он еле сдерживается, 
чтобы не прыснуть им прямо в лицо.
     На следующий день Верлак начал вводить нового инспектора в курс его обязанностей. Он 
взялся руководить Флораном несколько дней по утрам в том бурном мирке, которым ему 
предстояло управлять. Бедняга Верлак, как называл его Гавар, был маленький бледный 
человечек, беспрерывно кашлявший, закутанный во фланель, шарфы и кашне и осторожно 
переступавший своими жидкими, как у болезненного ребенка, ножками среди потоков 
струящейся воды в прохладном и сыром рыбном павильоне.
     Когда Флоран в первый раз пришел на рынок к семи часам утра, он почувствовал, что 
пропал; он стоял с растерянным видом, совсем одуревший. Вокруг девяти столов аукциона уже 
рыскали перекупщицы, собирались служащие рынка с книгами записей; на сваленных перед 
аукционными кассами стульях сидели в ожидании уплаты агенты отправителей, с кожаными 
сумками через плечо. На всем пространстве между столами аукциона и вплоть до тротуаров 
выгружали и распаковывали прибывший товар. Вдоль площади, отведенной для торговли, в 
палатках громоздились маленькие крытые плетенки, непрерывно сбрасывались ящики и 
корзины, штабелями складывались мешки с мидиями, сочащиеся струйками воды. Суетливые 
учетчики-приемщики, перепрыгивая через наваленные груды, одним махом срывали солому с 
крытых плетенок, опоражнивали их и отбрасывали прочь, затем с непостижимой быстротой 
распределяли каждую партию привоза по широким круглым корзинам с ручками, стараясь 
показать товар лицом. Когда корзины расставили, Флорану показалось, что на тротуар 
выбросило, как на берег, косяк рыбы, еще трепещущей, отливающей розовым перламутром, 
алым, как кровь, кораллом, молочно-белым жемчугом — всеми изменчивыми красками океана, 
вплоть до бледной бирюзы.
     Глубинные водоросли, среди которых дремлет таинственная жизнь океанских вод, отдали 
по воле закинутого невода все свое достояние вперемешку: треску, пикшу, плоскушку, камбалу, 
лиманду, — простую рыбу, серовато-бурую с белесыми пятнами; коричневых с синевой 
морских угрей, похожих на крупного ужа, с узкими черными глазками, таких скользких, что, 
казалось, они еще живы, еще ползают; были здесь и плоские скаты с бледным брюхом, 
окаймленным светло-красным ободком, с великолепной спиной, которая покрыта шипами и 
вплоть до торчащих плавников испещрена киноварными чешуйками и поперечными полосками 
с бронзовым блеском, напоминая мрачной пестротой рисунка жабью кожу или ядовитый 
цветок; попадались здесь и акулы, ужасные морские собаки, мерзкие, круглоголовые, с 
растянутым, как у смеющегося китайского божка, зевом, с короткими и мясистыми крыльями 
летучей мыши, — должно быть, чудища эти сторожат, щеря зубы в беззвучном лае, бесценные 
клады морских гротов. Далее следовали рыбы-щеголихи, выставленные отдельно на особых 
лотках из ивняка: лососи в узорном серебре, каждая чешуйка которых, кажется, выгравирована 
резцом по гладкому металлу; голавли, у которых чешуя толще и более грубой чеканки; 
большие палтусы, крупные калканы с мелкозернистой и белой, как простокваша, мереей; 
тунцы, гладкие и лоснящиеся, похожие на темно-бурые кожаные мешки; круглые морские 
окуни с разинутой во всю ширь пастью, — глядя на них, невольно задумаешься, уж не застряла 
ли в свой смертный час чья-то непомерно жирная душа в этой глотке? А со всех сторон так и 
мелькали сложенные попарно серые или желтоватые соли; тонкие, оцепеневшие пескорои 
походили на обрезки олова; и на каждом слегка изогнутом тельце селедки алели, как раны, 
сквозящие в их парчовом платье, кровавые жабры; жирные дорады отсвечивали кармином; бока 
золотистых макрелей, у которых на спинке зеленовато-коричневые бороздки, играли 
переливчатыми отблесками перламутра; розовые и белобрюхие султанки с радужными 
хвостами, сложенные головами к центру корзин, сверкали странной игрой красок, пестрели 
букетом жемчужно-белых и ярко-алых тонов. Еще были там барвены, чье мясо необыкновенно 
вкусно, были и словно подрумяненные карпы, ящики с мерланами, отливающие опалом, 
корзины с корюшкой — чистенькие, изящные, как корзиночки из-под земляники, ощутимо 
пахнущие фиалкой. В студенистой бесцветной гуще перемешавшихся в плетенках серых и 
розовых креветок поблескивали едва заметными черными бисеринками тысячи глаз; шуршали 
еще живые колючие лангусты и черно-полосатые омары, ковыляя на своих изуродованных 
клешнях.