ней ботинки в грязи, измазанные чулки, порванная юбчонка, запачканные руки и лицо. Голубой 
бархатный бант, сережки и крестик скрылись под слоем коросты. Но особенно взбесили Лизу 
карманы, набитые землей. Она наклонилась к Полине и вытряхнула землю прямо на пол, без 
всякого почтения к его белым и розовым плитам. Затем потащила за собой дочь, вымолвив 
лишь два слова:
     — Ступайте, пакостница!
     Мадемуазель Саже, которая, под прикрытием своей широкополой черной шляпы, вдоволь 
позабавилась этой сценой, поспешила напротив, на другую сторону улицы Рамбюто. Ее 
крохотные ножки едва касались мостовой; она неслась на крыльях радости, как на крыльях 
ветерка, щекочущего своими лобзаниями. Наконец она знает все! Почти год она сгорала 
любопытством, и вот теперь Флоран сразу и целиком оказался в ее власти. То была нечаянная 
радость, исцелившая ее от тайного недуга; ведь мадемуазель Саже ясно понимала, что, если 
этот человек не станет добычей сжигавшего ее любопытства, она сгорит на медленном огне. 
Теперь в ее руках весь квартал рынка; нет больше никаких пробелов в ее сведениях: она может 
рассказать историю каждой улицы — лавки за лавкой, подряд. И мадемуазель Саже, томно 
вздыхая от блаженства, вошла в павильон фруктов.
     — Эй, мадемуазель Саже! — крикнула Сарьетта из-за своего прилавка. — С чего это вы 
смеетесь сами с собою? Может, взяли куш в лотерее?
     — Нет, нет… Ах, деточка, если б вы только знали!
     Окруженная фруктами Сарьетта была очаровательна во всем своем неряшестве, не 
опасном для такой красавицы. Завитки волос спадали на лоб виноградными гроздьями. 
Обнаженные руки, обнаженная шея — каждый кусочек ее розовой обнаженной плоти, 
выставленной для всеобщего лицезрения, — были свежи, как персики и вишни. Шутки ради 
она повесила себе на уши черешни-двояшки, черные черешни, которые бились о ее щеки, когда 
она сгибалась, заливаясь звонким смехом. А веселилась Сарьетта оттого, что ела смородину, да 
так ела, что вымазала губы, подбородок и нос; рот у Сарьетты стал совсем пунцовый, 
вымазанный ярким соком смородины, словно нарумяненный благовонной помадой из 
какого-нибудь гарема. От ее платья исходил аромат сливы. Небрежно повязанная косынка 
благоухала земляникой.
     А в тесной лавчонке вокруг нее были нагромождены фрукты. В глубине, на полках, 
рядами лежали дыни: канталупы, испещренные бородавками, огородные дыни, затянутые как 
бы серым гипюром, «обезьяний задок» в голых шишках. Роскошные фрукты на витрине, в 
изящно убранных корзинках, казалось, прятались в зелени — словно круглые щечки, 
хорошенькие детские личики притаились за лиственным пологом; особенно хороши были 
персики: румяные монтрейльские, с тонкой, прозрачной кожей, как у северянок; и южные — 
желтовато-смуглые, как загорелые девушки Прованса. Абрикосы на подстилке из моха 
отливали янтарными тонами, теми горячими отблесками солнечного заката, что придают такой 
теплый оттенок коже на затылке у брюнеток, там, где вьются колечками короткие волоски. 
Простые вишни, подобранные одна к одной, походили на слишком тонкие, улыбающиеся губы 
китаянки; вишня из Монморанси — на мясистые губы толстухи; «англичанка» отличалась 
более удлиненной и спокойной формой; а простая ягода, черная черешня, казалась помятой от 
поцелуев; зато черешня-пеструшка, усеянная белыми и алыми крапинками, усмехалась сердито 
и весело. Яблоки и груши высились, как правильные архитектурные сооружения, образовывали 
пирамиды, являли взору то юную розовую грудь, то золотистые плечи и бедра — наготу 
стыдливой девушки, прячущейся среди листьев папоротника; все они различались своей 
кожицей: мелкие румяные яблочки в плетеных корзинках, дряблые «рамбуры», «кальвили» в 
белых платьицах, багровая «канада», «каштанки» в красных прыщиках, светлокожие «ранеты», 
усыпанные веснушками; затем следовали всевозможные разновидности груш: «бланковая» 
груша, «Англия», «Бере», «мессир Жан», дюшесы — груши удлиненные, с лебединой шеей или 
апоплексического сложения, с желтыми или зелеными брюшками, чуть тронутые кармином. 
Прозрачные сливы рядом с ними казались нежными и малокровными, как девица; «ренклоды» 
и сливы «брат короля» были покрыты бледным отроческим пушком; мирабель рассыпалась, 
точно золотые бусины четок, забытых в коробке с палочками ванили. А ягоды тоже благоухали, 
они благоухали юностью, особенно лесная земляника; она даже душистей, чем крупная садовая 
земляника, которая попахивает пресной водой из лейки. К этому чистому аромату 
примешивался тонкий букет малины. Дерзко смеялись красная и черная смородина, лесные 
орехи; а между тем тяжелые гроздья винограда, набрякшие и пьяные, изнывали в истоме над 
краем корзины, роняя виноградины, опаленные жаркой ласкою солнца.
     Здесь, словно в плодовом саду, напоенном хмельными ароматами, проходила жизнь 
Сарьетты. Дешевые ягоды — вишни, сливы, земляника, — вповалку лежавшие перед ней на