порожденные злословием, возбуждали, как пряная приправа, ее жадное любопытство. Кроме 
того, когда она сидела здесь лицом к рынку, перед ней открывалась площадь и стены домов, с 
трех сторон сквозящих окнами, в Которые она стремилась проникнуть взглядом; мысленно она 
поднималась наверх, проходила по всем этажам, вплоть до окошек мансарды; она впивалась 
глазами в занавески, воссоздавала человеческую драму по одному лишь появлению чьей-то 
головы между ставнями и в конце концов узнала историю всех жильцов, только глядя на 
открывшиеся перед ней фасады этих домов. Особенно интересовал ее ресторан Барата с его 
винным погребком, с зубчатым позолоченным навесом над террасой, откуда свешивалась 
зелень из нескольких цветочных горшков, интересовал и весь узкий фасад этого дома в пять 
этажей, разукрашенный и расписанный; она любовалась нежно-голубой стеной с желтыми 
колоннами, стеной, увенчанной раковиной, ей нравился этот бутафорский храм, намалеванный 
на переднем плане облупившегося дома, который наверху, у края кровли, заканчивался 
галереей, обитой жестью и покрашенной масляной краской. Мадемуазель Саже читала за 
неплотно закрытыми жалюзи в красную полоску повесть о приятных завтраках, изысканных 
ужинах, бешеных кутежах. Она даже прилгала кое-что: здесь якобы кутили Флоран и Гавар с 
«этими двумя шлюхами», сестрами Меюден; за десертом творилось нечто омерзительное.
     Однако едва мадемуазель Саже взяла Полину за руку, девочка заплакала еще горше. 
Старуха повела ее к воротам сквера, но потом, видимо, раздумала. Она присела на скамью, 
пытаясь успокоить девочку.
     — Ну-ну, перестань плакать, не то полицейские заберут… Я отведу тебя домой. Мы ведь с 
тобой хорошо знакомы, правда? Я «добрая тетя», ты же меня знаешь… Ну, будет тебе, 
улыбнись.
     Но Полина захлебывалась от слез и твердила, что хочет домой. Тогда мадемуазель Саже 
спокойно стала ждать, пока она не кончит реветь. Бедная девочка дрожала от холода, платье и 
чулки у нее были насквозь мокрые; вытирая слезы перепачканными кулаками, она размазала 
грязь до самых ушей. Когда Полина немного успокоилась, старуха снова заговорила слащавым 
голоском:
     — Ведь у тебя мама не злая, правда? Она тебя очень любит.
     — Да-а-а… — отвечала, все еще сквозь слезы, Полина.
     — Папа у тебя тоже не злой, он тебя никогда не бьет. А с мамой он не ссорится? О чем 
они говорят по вечерам, когда ложатся спать?
     — Ах, почем я знаю: ведь я уже лежу в постельке.
     — Говорят они о твоем кузене Флоране?
     — Не знаю.
     У мадемуазель Саже лицо стало строже, и она сделала вид, что собирается уйти.
     — Ах, так ты, значит, лгунья… Ведь ты знаешь, что нельзя лгать… Раз ты врешь, я брошу 
тебя здесь одну, и Мюш будет тебя щипать.
     Тут вмешался Мюш, который вертелся у скамейки, и сказал свойственным ему 
решительным тоном маленького мужчины:
     — Что вы, она же дура набитая, где ей знать… Я вот знаю, что у моего дружка Флорана 
вид был здорово чудацкий, когда мама вчера сказала — так просто, для смеху, — что он может 
ее поцеловать, если это ему нравится.
     Но Полина, боясь, что ее бросят, опять заревела.
     — Да замолчи ты, гадкая девчонка! — шептала, тряся ее, старуха. — Ладно, я не уйду, я 
куплю тебе леденец, слышишь, леденец! Так ты не любишь кузена Флорана?
     — Нет, мама говорит — он непорядочный.
     — Ага! Видишь, значит твоя мама про него говорила!
     — Один раз, я взяла к себе в постельку Мутона, я спала с Мутоном… А она сказала папе: 
«Твой брат бежал с каторги только для того, чтобы нас всех вместе с ним туда отправили».
     Мадемуазель Саже тихо ахнула и, задрожав, вскочила. Она словно прозрела, все кругом 
словно озарил яркий луч света. Схватив снова Полину за руку, она пустилась с ней рысью к 
колбасной, не проронив ни слова, только взгляд ее стал колючим от охватившей ее острой 
радости. Мюш, бежавший за ними вприпрыжку, благоразумно скрылся на углу улицы Пируэт. 
Лиза была в смертельной тревоге. Увидев свою замарашку дочь, она так растерялась, что лишь 
поворачивала девочку во все стороны, забыв ее отшлепать. А старуха говорила своим ехидным 
голоском:
     — Это все Мюш… Я уж и привела ее к вам, вы ведь понимаете… Накрыла я их вдвоем 
под деревом в сквере. Не знаю, что они там делали… Я бы на вашем месте ее осмотрела. Он на 
все способен, этот сын потаскухи.
     Лиза онемела. Она не знала, как подступиться к девочке, — такое отвращение вызывали в