- Знаете, все прекрасно  складывается,  ведь  это  пришел  господин  де
Сафре.
     - Вы, надеюсь, не говорили ему, что я здесь? - спросила с беспокойством
Рене.
     Маклерша притворилась удивленной и наивно произнесла:
     - Конечно,  сказала...  он  ждет,  чтобы  я  предложила  ему  войти.  О
пятидесяти тысячах франков я, разумеется, ни словом не заикнулась...
     Рене побледнела и выпрямилась, точно от  удара  хлыстом.  Беспредельная
гордость прихлынула к сердцу. Стук сапог в соседней комнате, показавшийся ей
еще более грубым, вывел ее из себя.
     - Я ухожу, - произнесла она отрывисто. - Откройте дверь.
     Сидония попробовала улыбнуться.
     - Не будьте ребенком... Не могу же  я  отказать  этому  человеку  после
того, как сказала, что вы здесь... Право, вы меня компрометируете...
     Но Рене уже спустилась с маленькой лестницы  и  повторяла,  стоя  перед
запертой дверью лавки:
     - Откройте же, откройте мне дверь.
     Вынимая медную ручку от двери,  торговка  кружевами  имела  обыкновение
класть ее в карман. Она еще раз попыталась убедить невестку. Наконец  она  и
сама обозлилась; в выражении ее серых  глаз  отразилась  вся  черствость  ее
натуры.
     - Что же прикажете сказать господину де Сафре? - воскликнула она.
     - Что я не продаюсь,  -  ответила  Рене,  одной  ногой  ступив  уже  на
тротуар.
     Сидония злобно захлопнула дверь, и Рене даже послышалось, что  торговка
сказала: "Ладно, шлюха, ты мне за это заплатишь!"
     "Ей-богу, уж я  предпочитаю  собственного  мужа!"  -  подумала  молодая
женщина, садясь в карету.
     Рене  вернулась  домой.  Вечером  она  не  велела  Максиму   приходить,
сославшись на нездоровье и желание отдохнуть. А на следующее  утро,  отдавая
ему пятнадцать тысяч для ювелира  Сильвии,  она  смущенно  ответила  на  его
удивленные расспросы, что деньги получила от мужа, который хорошо  заработал
на одном деле. Но  с  той  поры  она  стала  капризнее,  часто  меняла  часы
свиданий, а иногда поджидала Максима  в  оранжерее,  чтобы  спровадить  его.
Молодого человека мало тревожила эта смена настроений,  ему  нравилось  быть
послушным орудием в руках женщин. Гораздо  больше  докучала  ему  неприятная
сторона их любовных  свиданий,  принимавших  иногда  странный  оборот.  Рене
становилась  очень  грустной,  иногда  глаза  ее  наполнялись  слезами;  она
прерывала куплеты из  "Прекрасной  Елены"  и  начинала  играть  монастырские
хоралы, задавала Максиму вопросы - не думает ли он, что рано или поздно  зло
будет наказано.
     "Она, положительно, стареет, - думал Максим, - самое большее,  если  ее
хватит на год-другой".
     А Рене жестоко страдала. Теперь она предпочла  бы  изменить  Максиму  с
господином де  Сафре.  У  Сидонии  она  возмутилась,  уступив  инстинктивной
гордости, отвращению перед грубой сделкой. Но  в  последовавшие  затем  дни,
испытав всю горечь адюльтера, она прониклась таким презрением  к  себе,  что
отдалась бы первому встречному, открывшему дверь комнаты с фортепиано.  Если
до сих пор мысль о муже обостряла сладостный ужас греха,  то  теперь,  когда
муж вступил в свои права, грубость его вторжения превратила самые изысканные
ее чувства в невыносимые муки. Она, столь радовавшаяся  утонченности  греха,
мечтавшая о каком-то сверхчеловеческом  эдеме,  где  боги  вкушают  любовные
утехи в семье богов, скатилась к вульгарному разврату. Тщетно  пыталась  она
наслаждаться бесчестием. Ее губы еще горели от поцелуев Саккара,  когда  она
подставляла их для поцелуев Максиму. Ее любопытство  исчерпало  до  дна  всю
гнусность таких отношений; она дошла до того, что  стала  смешивать  страсть
обоих мужчин, ища сына в объятиях отца. Два  образа  сливались  в  один,  из
жгучей тьмы своих блужданий в неизведанное зло она  возвращалась  все  более
истерзанной ужасом, и наслаждение превращалось в агонию.
     Рене затаила эту драму в  себе,  усиливая  пытку  лихорадочной  работой