|
- Знаете, все прекрасно складывается, ведь это пришел господин де
Сафре.
- Вы, надеюсь, не говорили ему, что я здесь? - спросила с беспокойством
Рене.
Маклерша притворилась удивленной и наивно произнесла:
- Конечно, сказала... он ждет, чтобы я предложила ему войти. О
пятидесяти тысячах франков я, разумеется, ни словом не заикнулась...
Рене побледнела и выпрямилась, точно от удара хлыстом. Беспредельная
гордость прихлынула к сердцу. Стук сапог в соседней комнате, показавшийся ей
еще более грубым, вывел ее из себя.
- Я ухожу, - произнесла она отрывисто. - Откройте дверь.
Сидония попробовала улыбнуться.
- Не будьте ребенком... Не могу же я отказать этому человеку после
того, как сказала, что вы здесь... Право, вы меня компрометируете...
Но Рене уже спустилась с маленькой лестницы и повторяла, стоя перед
запертой дверью лавки:
- Откройте же, откройте мне дверь.
Вынимая медную ручку от двери, торговка кружевами имела обыкновение
класть ее в карман. Она еще раз попыталась убедить невестку. Наконец она и
сама обозлилась; в выражении ее серых глаз отразилась вся черствость ее
натуры.
- Что же прикажете сказать господину де Сафре? - воскликнула она.
- Что я не продаюсь, - ответила Рене, одной ногой ступив уже на
тротуар.
Сидония злобно захлопнула дверь, и Рене даже послышалось, что торговка
сказала: "Ладно, шлюха, ты мне за это заплатишь!"
"Ей-богу, уж я предпочитаю собственного мужа!" - подумала молодая
женщина, садясь в карету.
Рене вернулась домой. Вечером она не велела Максиму приходить,
сославшись на нездоровье и желание отдохнуть. А на следующее утро, отдавая
ему пятнадцать тысяч для ювелира Сильвии, она смущенно ответила на его
удивленные расспросы, что деньги получила от мужа, который хорошо заработал
на одном деле. Но с той поры она стала капризнее, часто меняла часы
свиданий, а иногда поджидала Максима в оранжерее, чтобы спровадить его.
Молодого человека мало тревожила эта смена настроений, ему нравилось быть
послушным орудием в руках женщин. Гораздо больше докучала ему неприятная
сторона их любовных свиданий, принимавших иногда странный оборот. Рене
становилась очень грустной, иногда глаза ее наполнялись слезами; она
прерывала куплеты из "Прекрасной Елены" и начинала играть монастырские
хоралы, задавала Максиму вопросы - не думает ли он, что рано или поздно зло
будет наказано.
"Она, положительно, стареет, - думал Максим, - самое большее, если ее
хватит на год-другой".
А Рене жестоко страдала. Теперь она предпочла бы изменить Максиму с
господином де Сафре. У Сидонии она возмутилась, уступив инстинктивной
гордости, отвращению перед грубой сделкой. Но в последовавшие затем дни,
испытав всю горечь адюльтера, она прониклась таким презрением к себе, что
отдалась бы первому встречному, открывшему дверь комнаты с фортепиано. Если
до сих пор мысль о муже обостряла сладостный ужас греха, то теперь, когда
муж вступил в свои права, грубость его вторжения превратила самые изысканные
ее чувства в невыносимые муки. Она, столь радовавшаяся утонченности греха,
мечтавшая о каком-то сверхчеловеческом эдеме, где боги вкушают любовные
утехи в семье богов, скатилась к вульгарному разврату. Тщетно пыталась она
наслаждаться бесчестием. Ее губы еще горели от поцелуев Саккара, когда она
подставляла их для поцелуев Максиму. Ее любопытство исчерпало до дна всю
гнусность таких отношений; она дошла до того, что стала смешивать страсть
обоих мужчин, ища сына в объятиях отца. Два образа сливались в один, из
жгучей тьмы своих блужданий в неизведанное зло она возвращалась все более
истерзанной ужасом, и наслаждение превращалось в агонию.
Рене затаила эту драму в себе, усиливая пытку лихорадочной работой
|
|