|
пор трепет пробежал по всему ее телу, а вечером, после обеда, когда она
охмелела от вина и ревности, мысль эта определилась и встала перед нею в
раскаленной оранжерее при виде Максима и Луизы. В тот вечер она жаждала
совершить грех, такой грех, какого никто не совершал, грех, который заполнит
пустоту ее существования и ввергнет ее, наконец, в ад, тот самый ад, что еще
в детстве пугал ее. А наутро желание прошло, его внезапно сменило странное
чувство раскаяния и усталости. Рене показалось, что она уже согрешила и что
это совсем не так приятно, как она думала, - право, это было бы слишком
грязно.
Кризис оказался роковым, пришел сам собой, неожиданно для этих двух
людей, двух приятелей, которым суждено было в один прекрасный вечер нечаянно
сочетаться, вместо того чтобы пожать друг другу руку. Но после этого
"глупого" падения Рене опять вернулась к своей мечте о неизведанном
наслаждении, и тогда она снова привлекла Максима в свои объятия из
любопытства к нему и к жестоким любовным утехам, которые считала
преступлением. Теперь она сознательно принимала, требовала кровосмешения,
захотела познать его до конца, вплоть до угрызений совести, если они
когда-нибудь явятся. Она проявляла решимость и упорство, любила с пылкостью
светской дамы и мучительной тревогой буржуазной женщины, со всей ее душевной
борьбой, радостями и отвращением, глубоко презирая себя.
Максим приходил каждую ночь, около часу, через сад. Чаще всего Рене
поджидала его в оранжерее, которую надо было пройти, чтобы попасть в
маленькую гостиную. Впрочем, они держали себя с полным бесстыдством, почти
не скрываясь, забывая классические предосторожности адюльтера. Эта часть
дома, правда, принадлежала им. Один лишь Батист, камердинер Саккара, имел
право туда входить, но Батист с присущей ему важностью удалялся, как только
кончалась его служба. Максим даже утверждал, смеясь, что Батист пишет
мемуары. Но однажды ночью, как только явился Максим, Рене показала ему
Батиста: он степенно шел по гостиной со свечой в руке. У этого рослого лакея
с осанкой министра лицо, освещенное желтым пламенем восковой свечи, было в
ту ночь необычайно строгим и корректным. Нагнувшись, Рене и Максим видели,
как он задул свечу и направился к конюшням, где вместе с лошадьми спали
конюхи.
- Он идет с обходом, - сказал Максим.
Рене застыла от страха. Батист обычно смущал ее. Он был, как она
говорила иногда, единственным порядочным человеком во всем доме; холодный
взгляд его светлых глаз никогда не останавливался на женских плечах.
После этого случая они стали осторожнее при свиданиях, закрывали двери
маленькой гостиной, чтобы спокойно пользоваться ею, а также оранжереей и
комнатами Рене. Это был для них целый мир. Первые месяцы Рене и Максим
вкусили там самые утонченные, самые изысканные радости. Они проводили часы
любви и на серо-розовой кровати в спальне, и в бело-розовой наготе
комнаты-шатра, и в минорно-желтой симфонии маленькой гостиной. Каждая
комната с ее особым запахом, цветом обивки, с ее собственной жизнью
по-разному освещала их любовь, делала Рене всякий раз иной: она была нежна и
красива на мягком ложе светской дамы, в аристократической теплой комнате,
где страсть смягчалась хорошим тоном; в шатре телесного цвета, среди
ароматов и влажной неги ванны Рене становилась капризной и чувственной -
такой она больше всего нравилась Максиму; а внизу, в солнечном освещении
маленькой гостиной, золотившем волосы Рене словно отблесками утренней зари,
она становилась богиней, белокурой Дианой; ее обнаженные руки были
целомудренно пластичны, а чистые линии тела, раскинувшегося на кушетке,
полны античной грации.
Но существовал один уголок, которого Максим почти боялся; туда Рене
увлекала его в те дни, когда у нее бывало мрачное настроение, когда она
испытывала потребность в более остром опьянении. То была оранжерея. Здесь
они полнее наслаждались кровосмешением.
Как-то ночью Рене, томясь скукой, потребовала, чтобы ее возлюбленный
принес из спальни медвежью шкуру. Они улеглись на этой черной шкуре у края
бассейна, в большой круговой аллее. Ночь стояла ясная, лунная; морозило.
|
|