|
головную боль.
- Э, моя красавица, - проворковала Сидояия, прокравшись в полутемную
комнату, - да какая же здесь духота!.. Все невралгия мучает? Это от
огорчения, уж очень вы близко все к сердцу принимаете.
- Да, у меня много забот, - томно ответила Рене.
Становилось темно. Рене не велела Селесте зажигать лампу. Только
раскаленные угли отбрасывали яркие красные отблески, освещавшие фигуру
молодой женщины, вытянувшейся в креслах; кружева белого пеньюара в этом
освещении казались розовыми. Из темноты выступал край черного платья Сидонии
и руки в серых нитяных перчатках, сложенные на коленях. Раздавался ее
сладкий голосок.
- Опять денежные неприятности? - сказала она кротким, соболезнующим
тоном, как будто бы речь шла о сердечных страданиях.
Рене утвердительно опустила веки.
- Ах, если бы мои братья послушались меня, мы бы все разбогатели. Но вы
ведь знаете, они только плечами пожимают, когда я говорю о долге в три
миллиарда. А я твердо верю в это дело. Я уже десять лет как собираюсь
съездить в Англию, да все некогда!.. Я, наконец, решилась и послала в Лондон
письмо, теперь жду ответа.
Видя, что Рене улыбается, она продолжала:
- Я знаю, вы тоже недоверчиво относитесь к этому делу. Однако вам было
бы очень приятно получить от меня в один прекрасный день в подарок
миллиончик... Понимаете, история очень простая: один парижский банкир
одолжил денег сыну английского короля; банкир умер, не оставив прямого
наследника, поэтому государство имеет теперь право потребовать возвращения
долга с процентами. Я произвела расчет, сумма составляет два миллиарда
девятьсот сорок три миллиона, двести десять тысяч франков... Не бойтесь, все
получим, все...
- Пока что, - слегка иронически произнесла Рене, - найдите мне
кого-нибудь, кто дал бы мне взаймы сто тысяч франков... Я бы заплатила
своему портному, он не дает мне покоя.
- Сто тысяч франков найдутся, - спокойно отвечала Сидония. - Надо
только дать за них настоящую цену.
Угли погасли. Рене, разомлев еще больше, вытянула ноги, выставив из-под
пеньюара носки туфелек. Маклерша продолжала сочувственным тоном:
- Милая вы моя, вы, право, неблагоразумны... Много я знаю женщин, но не
видела ни одной, которая так мало заботилась бы о своем здоровье. Взять хотя
бы молоденькую Мишлен, - вот уж эта умеет устраиваться: я невольно вспоминаю
вас, когда вижу, какая она счастливая и здоровая... А знаете, господин де
Сафре без памяти в нее влюблен и уже преподнес ей подарков чуть не на десять
тысяч! Она, кажется, мечтает о собственной вилле.
Сидения оживилась, стала рыться у себя в кармане.
- У меня тут должно быть письмо от одной дамочки... Если бы здесь был
свет, я дала бы вам прочесть... Вообразите, муж ее совсем забросил; она
подписала векселя, и ей пришлось занять денег у одного господина, моего
знакомого. Я же и векселя ее вырвала из когтей судебного пристава, и то не
без труда... Что ж они, бедненькие, по-вашему, грех совершают? Я принимаю их
у себя, точно родных детей.
- Вы знаете человека, который мог бы одолжить денег? - спросила
небрежно Рене.
- Да я их с десяток знаю... Вы слишком добры. Мы женщины и можем
многое, не стесняясь, сказать друг другу: так вот, хотя ваш муж - мой родной
брат, я не прощу ему, что он бегает за всякими негодницами, а такую
прелесть, как вы, заставляет томиться за печкой... Эта Лаура д'Ориньи стоит
ему целое состояние, и я не удивлюсь, если он вам отказал в деньгах. Ведь он
отказал, не так ли? Ах, негодяй!
Рене благосклонно вслушивалась в этот вкрадчивый голос, доносившийся из
темноты, словно еще неясное эхо ее собственных дум. Полусомкнув веки, почти
лежа в кресле, она уже забыла о присутствии Сидонии, оиа грезила, и ей
казалось, что ее мягко обволакивают грешные мысли. Долго лилась речь
|
|