- А, вот и твое имя, Максим!  -  воскликнула  Рене.  -  Послушай...  "Я
люблю..."
     Но он сел на уголок дивана почти у ее ног, быстрым движением схватил ее
за руки, потянул прочь от зеркала и страстным тоном произнес:
     - Прошу тебя, не читай.
     Она отбивалась, нервно смеясь:
     - Почему? Разве ты  не  поверяешь  мне  своих  тайн?  Но  он  настаивал
сдавленным голосом:
     - Нет, нет, сегодня не надо.
     Он все еще держал ее, а она упиралась, стараясь отнять свои  руки.  Они
смотрели друг на друга каким-то необычным взглядом,  принужденно  и  немного
стыдливо  улыбаясь.  Она  упала  коленками  на  край   дивана.   Их   борьба
продолжалась, хотя Рене начала уже уступать и больше не порывалась подойти к
зеркалу. И когда Максим обхватил Рене  обеими  руками,  она  проговорила  со
смущенной усмешкой:
     - Оставьте же меня... Ты делаешь мне больно.
     Это было все, что прошептали ее губы. В  глубокой  тиши  кабинета,  где
газ, казалось, пылал под самым потолком,  она  почувствовала,  как  задрожал
пол, и услышала грохот батиньольского омнибуса,  обогнувшего,  должно  быть,
бульвар,
     И неизбежное совершилось.
     Когда они снова сидели рядом на диване, оба  одинаково  смущенные,  он,
запинаясь, проговорил:
     - Э! Рано или поздно это должно было случиться.
     Она не ответила и с подавленным видом разглядывала узоры на ковре.
     - Разве ты думала об этом?.. - продолжал Максим, еще  больше  запинаясь
от смущения. - Я вовсе не  думал.  Мне  надо  было  остерегаться  отдельного
кабинета...
     Но Рене, сразу отрезвившись, с постаревшим лицом,  произнесла  грудным,
суровым  голосом,  как  будто  вся  буржуазная  честность  Беро  дю  Шателей
пробудилась в минуту этого последнего падения:
     - Мы сделали гнусность.
     Ей было душно. Она подошла к окну, раздвинула занавеси, облокотилась на
подоконник.  Оркестр  смолк;  падение  произошло  под   заглушенную   музыку
заснувшего в любовных грезах бульвара - последнюю  трепетную  ноту  басов  и
отдаленное пение скрипок. Внизу в сером безмолвии  тянулась  длинная  полоса
мостовой и тротуара. Грохот колес замер и, казалось, унес  с  собой  огни  и
толпу. Кафе "Риш" закрылось, ни полоски света  не  видно  было  сквозь  щели
ставен.  На  другой  стороне  улицы  отблески  огней  еще   освещали   фасад
"Английского кафе"; из наполовину открытого окна доносился заглушенный смех.
И во всю длину этой темной ленты, от угла улицы Друо и  до  противоположного
края, насколько можно было охватить глазом, лишь  симметрично  расставленные
киоски пронизывали тьму красными и зелеными пятнами, не  освещая  ее,  точно
ночники какого-то гигантского дортуара. Рене подняла голову. На светлом небе
вырисовывались длинные ветви  деревьев,  а  неровная  линия  домов  терялась
вдали, словно скалистый берег голубоватого моря. Но от этой светлой  полоски
неба Рене стало еще грустнее, и только мрак бульвара был для нее  утешением.
Все, что осталось внизу, на опустевшей улице, от вечернего шума и  разврата,
извиняло ее. Ей казалось, что жар от  всех  этих  мужских  и  женских  шагов
поднимается к ней с остывающих плит тротуара.  Влачившийся  позор,  минутные
желания, шепот предложений, браки  на  одну  ночь,  оплаченные  вперед,  все
испарялось, плыло в тяжелой мгле, насыщенной дыханием  утра.  Нагнувшись  во
тьме,  Рене  вдыхала  эту  зябкую  тишину,   этот   запах   алькова,   точно
подбадривавший ее, вселявший уверенность в том, что город-сообщник разделяет
с нею и принимает ее позор. А  когда  глаза  ее  привыкли  к  (темноте,  она
заметила женщину в синем платье с гипюром, одиноко стоявшую в сером сумраке:
она все еще ждала на том же месте, предлагая себя пустынной тьме.
     Рене обернулась  и  увидала  Шарля,  который  пытливо  осматривался  по
сторонам. Наконец он заметил забытую в углу дивана измятую голубую  ленточку
и  с  неизменной  вежливостью  поспешил  подать  ее  Рене.  Лишь  тогда  она