- О, этот де Сафре, - ответила она, - какой пошляк!  Я  никогда  бы  не
подумала, что такой  благовоспитанный  человек,  такой  вежливый,  когда  он
бывает у меня в доме, может говорить подобным языком. Но я его не виню. Меня
возмутили женщины: настоящие рыночные торговки. Одна все жаловалась,  что  у
нее "чирей вскочил на боку", еще немного, и она, пожалуй, подняла  бы  юбку,
чтобы показать всем, где у нее болит.
     Максим хохотал во все горло.
     - Нет, право, - продолжала Рене, оживляясь, - я  вас  не  понимаю,  они
грязны и глупы... И подумать только, что я воображала себе, когда ты  уходил
к Сильвии, невероятные соблазны: античные пиры, какие  видишь  на  картинах,
женщин в венках из  роз,  золотые  кубки,  необыкновенные  наслаждения...  И
вдруг... Ты показал мне  неопрятную  туалетную  комнату  и  женщин,  которые
ругаются, как ломовые извозчики. Стоит ли после этого грешить?
     Он хотел возразить, но Рене заставила его молчать  и,  держа  кончиками
пальцев косточку куропатки, которую деликатно обгладывала, добавила тише:
     - Грех! Это должно быть нечто  восхитительное,  мой  дорогой...  Вот  я
честная женщина, а когда мне скучно и я грешу,  мечтая  о  невозможном,  то,
наверное, придумываю вещи гораздо более тонкие, чем то, что  могут  выдумать
всякие Бланш Мюллер.
     И в заключение Рене серьезным тоном произнесла глубокомысленную, полную
наивного цинизма сентенцию:
     - Все дело в воспитании, понимаешь? - и осторожно положила косточку  на
тарелку.
     Грохот колес не прекращался, его не прерывал ни  единый,  более  резкий
звук. Рене пришлось чуть ли не кричать, чтобы Максим ее слышал,  и  она  еще
больше раскраснелась. На консоли остались трюфели, сладкое блюдо,  спаржа  -
редкость  в  осенние  месяцы.  Максим  подал  все  сразу,  чтобы  больше  не
беспокоиться, а так как стол был немного узок,  он  поставил  на  пол  между
собою и Рене серебряное ведро со льдом, где находилась бутылка  шампанского.
Аппетит Рене заразил, наконец, и его. Они отведали  все  блюда,  выпили  все
шампанское и с внезапными взрывами смеха пустились в скабрезные рассуждения;
положив на стол локти, они разговаривали как два приятеля,  изливающие  друг
другу душу после выпивки. Шум на бульваре  стихал;  но  Рене,  напротив,  он
казался громче, и колеса проезжавших экипажей как будто вертелись  у  нее  в
голове.
     Когда Максим предложил позвонить, чтобы  подали  десерт,  Рене  встала,
стряхнула крошки со своего длинного атласного балахона и сказала:
     - Хорошо... Можешь закурить сигару.
     У нее слегка кружилась голова. Она подошла  к  окну,  услышав  какой-то
особый шум, которого не могла себе объяснить. Закрывались магазины.
     - Смотри, пожалуйста, - проговорила она, обернувшись к Максиму,  -  наш
оркестр расходится.
     Рене снова высунулась в окно. Посреди мостовой по-прежнему скрещивались
разноцветные фонари фиакров и омнибусов; но теперь они  поредели  и  мчались
быстрее, а вдоль тротуаров перед закрытыми  магазинами  образовались  темные
провалы. Только в кафе еще горели огни и отбрасывали на асфальт яркие полосы
света. От улицы Друо до улицы Гельдер тянулся длинный  ряд  белых  и  черных
квадратов, в которых последние гуляющие то появлялись,  то  снова  исчезали.
Девицы легкого  поведения  с  длинными  шлейфами,  то  ярко  освещенные,  то
нырявшие во тьму, производили особенно странное впечатление: словно  тусклые
тени марионеток проносились  в  электрическом  луче  какой-то  феерии.  Рене
некоторое время забавлялась этой игрой. Свет больше не  разливался  сплошным
заревом, газовые фонари постепенно гасли, пестрые киоски еще резче выступали
из темноты. Временами показывалась целая  толпа  людей,  -  это  расходилась
публика из какого-нибудь театра.  Но  понемногу  улица  пустела,  под  окном
появлялись группы мужчин, по-двое или по-трое, а к  ним  подходила  женщина.
Они стояли, спорили. В смолкавшем гуле доносились иногда обрывки фраз;  чаще
всего женщина уходила под руку с одним из мужчин. Другие девицы  бродили  из
одного кафе в другое,  обходили  столики,  доедали  оставшийся  на  блюдечке
сахар, пересмеивались с гарсонами, зорко оглядывали вопрошающим и  молчаливо