солнцем берегами, четкой тенью елок и беседкой, похожей на детскую  игрушку,
заброшенную в дремучий  лес.  Вся  природа  вокруг  трепетала  и  радовалась
солнцу.
     Рене стало стыдно, что в  такой  чудесный  день  на  ней  надет  темный
шелковый костюм. Она откинулась в угол кареты и смотрела в открытые окна  на
сверкающую поверхность воды и зелени. На поворотах аллей перед  ее  глазами,
точно золотые звезды, вертелись колеса, оставляя длинный ослепительный след.
Лакированные стенки экипажей, вспышки молний на меди и стали, яркие  туалеты
- все это уносилось равномерной  рысью  лошадей,  прорезало  извилины  шоссе
широкой движущейся полосой, словно упавший с неба луч.  В  этом  луче  Рене,
прищурившись,  видела  то  промелькнувший  белокурый   шиньон   какой-нибудь
женщины, то черную спину лакея, то белую гриву лошади.  Переливчатые  куполы
раскрытых зонтиков сверкали, точно луны из металла.
     И вот, в этом ярком  свете,  среди  солнечного  сияния  ей  вспомнились
сумерки, мелким пеплом сыпавшиеся на пожелтевшую листву; она каталась в  тот
вечер с Максимом. В то время в ней только еще пробуждалась страсть  к  этому
мальчику. Перед глазами  ее  вновь  пронеслись  лужайки,  окутанные  влажной
вечерней  дымкой,  темные  перелески,  пустынные  аллеи.  Вереница  экипажей
катилась тогда с печальным шумом мимо  пустых  стульев,  меж  тем  как  ныне
грохот колес, стук лошадиных копыт звенели  радостно,  точно  звуки  фанфар.
Потом ей вспомнились все их прогулки в Булонском лесу: там прошла ее  жизнь,
там рядом с нею, на подушках ее коляски вырос Максим. То  был  их  сад.  Там
настигал их дождь, туда приводило их солнце, оттуда и мрак ночной не  всегда
выгонял их. Они катались там во всякую погоду, там переживали и огорчения, и
радости жизни. Рене черпала горькую радость в этих  воспоминаниях,  чувствуя
себя одинокой, покинутой всеми,  даже  Селестой.  Сердце  говорило  ей:  все
прошло навсегда! навсегда! И она вся застыла, представив себе зимний пейзаж:
замерзшее, помутневшее озеро, где они катались на коньках, небо черное,  как
сажа, деревья в снежных кружевных узорах,  ветер,  будто  засыпавший  мелким
песком глаза и губы.
     Между тем налево, на дорожке для верховой езды, Рене  заметила  герцога
де Розан, г-на де  Мюсси  и  г-на  де  Сафре.  Ларсоно  убил  мать  герцога,
представив ей просроченные векселя на сто пятьдесят  тысяч,  подписанные  ее
сыном, и теперь геоцог проживал вторые полмиллиона франков с  Бланш  Мюллер,
оставив первые пятьсот тысяч в руках Лауры д'Ориньи. Г-н  де  Мюсси,  атташе
посольства, сменив Англию на Италию, обрел прежнее  легкомыслие  и  с  новым
изяществом опять стал водить котильон; а г-н де  Сафре  по-прежнему  остался
милейшим в мире скептиком и жуиром. Рене видела, как он  направил  лошадь  к
дверцам коляски графини Ванской, в которую, как говорили, был по уши влюблен
с тех пор, как увидел ее у Саккаров в костюме Коралла.
     Впрочем, все дамы  были  налицо:  герцогиня  де  Стерних  в  неизменном
восьмирессорном экипаже; г-жа де Лоуренс с баронессой Мейнгольд и  маленькой
Даст - в ландо; г-жа Тессьер и г-жа де Ганд - в виктории. Среди светских дам
на подушках великолепной коляски развалились Сильвия и. Лаура д'Ориньи. Даже
г-жа Мишлен проехала в карете; хорошенькая смуглянка побывала в округе  г-на
Юпель де ла Ну и с тех пор выезжала в Булонский  лес  в  карете,  к  которой
надеялась в недалеком будущем присоединить открытую коляску.  Рене  заметила
также маркизу  д'Эспане  и  г-жу  Гафнер;  неразлучные  подруги,  закрываясь
зонтиками, смеялись и нежно заглядывали друг другу в глаза, раскинувшись бок
о бок в экипаже.
     Потом следовали мужчины: Шибре  -  в  плетеной  коляске,  Симпсон  -  в
догкарте; почтенные Миньон и Шарье, еще более жадные к наживе,  несмотря  на
их мечту удалиться вскоре на покой, - в карете, которая поджидала их на углу
аллеи, когда им хотелось пройтись пешком; г-н де Марейль, все еще  в  трауре
по дочери, ожидавший поздравлений после своего первого выступления в палате,
с важностью политического  деятеля  катался  в  экипаже  г-на  Тутен-Лароша,
который успел еще раз спасти "Винодельческий кредит" после  того,  как  чуть
было не погубил  это  предприятие;  сделавшись  сенатором,  Тутен-Ларош  еще
больше похудел и приобрел еще более внушительный вид.
     И, наконец, заключал это шествие, как само  воплощение  величия,  барон