момент посвятить ее в тайну: ее советы могли понадобиться.
     Наутро  Фелисите  напрасно  ожидала  откровенного  разговора:  его   не
последовало. Она не решалась проявить любопытство и продолжала притворяться,
будто ничего не знает, хотя ее и бесила бессмысленная  недоверчивость  мужа,
который, по-видимому, считал ее болтливой и слабой, подобно другим женщинам.
Пьер с самомнением мужчины, уверенного в том, что он глава семьи, приписывал
Фелисите все неудачи, испытанные ими в прошлом. С тех пор  как  он,  по  его
мнению, стал вести дело один, все пошло как по маслу. И  Пьер  твердо  решил
обойтись без советов жены и ни во что ее  не  посвящать,  вопреки  указаниям
сына.
     Фелисите до того обиделась, что,  пожалуй,  стала  бы  совать  палки  в
колеса, если бы сама не желала успеха так  же  страстно,  как  и  Пьер.  Она
продолжала энергично подготовлять победу, но  в  то  же  время  ей  хотелось
отомстить мужу.
     "Ах, если бы я могла его как следует припугнуть, - думала она.  -  Если
бы только он сделал какую-нибудь изрядную глупость! Тогда  он  волей-неволей
смирится и придет ко мне за советом, и вот тут-то настанет мой черед".
     Она опасалась, что Пьер чересчур возомнит о себе, если  одержит  победу
без ее  помощи.  Когда  она,  выходя  замуж,  предпочла  крестьянского  сына
нотариусу, она рассчитывала  управлять  мужем  как  паяцем,  которого  можно
дергать за веревочку. И вдруг  в  решительный  момент  этот  паяц,  в  тупом
ослеплении,  пожелал  двигаться  самостоятельно.  Все  ее   лукавство,   вся
потребность в  лихорадочной  деятельности  протестовали  против  этого.  Она
знала, что Пьер способен действовать очень решительно и  грубо,  как  в  том
случае, когда  он  заставил  мать  подписать  расписку  на  пятьдесят  тысяч
франков. Пьер был орудием, вполне пригодным и  не  слишком  разборчивым;  но
Фелисите   понимала,   что   им   надо   управлять,   особенно   при   новых
обстоятельствах, требующих особой гибкости.
     Официальное сообщение о государственном  перевороте  пришло  в  Плассан
только в четверг 3 декабря. С  семи  часов  вечера  вся  компания  в  полном
составе собралась в желтом салоне. Хотя все  они  уже  давно  с  нетерпением
ожидали кризиса, - на лицах было написано волнение.  Обсуждая  события,  они
болтали без конца. Пьер, бледный,  как  и  все  остальные,  счел  нужным  из
осторожности  оправдать  решительное  выступление  принца   Луи   в   глазах
орлеанистов и легитимистов желтого салона.
     - Поговаривают о воззвании к  народу,  -  сказал  он.  -  Нация  сможет
выбрать себе правительство по душе...  Президент  не  такой  человек,  чтобы
остаться, если появится законный претендент.
     Один лишь маркиз, сохранявший хладнокровие светского человека, встретил
эти слова улыбкой. Остальным  в  эту  минуту  дела  не  было  до  того,  что
последует дальше! Все  убеждения  рушились.  Рудье,  этот  бывший  лавочник,
позабыв о своей приверженности к Орлеанам, резко  перебил  Пьера;  раздались
крики:
     - Довольно рассуждений! Подумаем, как бы нам поддержать порядок!
     Все эти обыватели до смерти боялись республиканцев. Между тем в  городе
парижские события не вызвали особого волнения. Правда, люди толпились  перед
воззваниями, расклеенными на дверях супрефектуры;  говорили,  что  несколько
сот рабочих прекратили работу и пытаются организовать  сопротивление.  Но  и
только. По-видимому, никаких серьезных  выступлений  не  ожидалось.  Гораздо
больше беспокоило всех, какую позицию займут окрестные города и селения,  но
пока еще не было известно, как они приняли переворот.
     Около девяти часов появился запыхавшийся Грану: только  что  окончилось
экстренное  заседание  муниципального  совета.  Прерывающимся  от   волнения
голосом он рассказал, что мэр, г-н Гарсонне, заявил, - правда, с  некоторыми
оговорками, - что намерен поддерживать порядок самыми энергичными мерами. Но
особенный переполох вызвало в желтом салоне известие об отставке супрефекта;
этот  чиновник  категорически   отказался   огласить   телеграммы   министра
внутренних дел. По словам Грану, он покинул город, и воззвания расклеили  по
распоряжению мэра. Вероятно, это  был  единственный  супрефект  во  Франции,
который имел мужество признаться в своих демократических убеждениях.