|
момент посвятить ее в тайну: ее советы могли понадобиться.
Наутро Фелисите напрасно ожидала откровенного разговора: его не
последовало. Она не решалась проявить любопытство и продолжала притворяться,
будто ничего не знает, хотя ее и бесила бессмысленная недоверчивость мужа,
который, по-видимому, считал ее болтливой и слабой, подобно другим женщинам.
Пьер с самомнением мужчины, уверенного в том, что он глава семьи, приписывал
Фелисите все неудачи, испытанные ими в прошлом. С тех пор как он, по его
мнению, стал вести дело один, все пошло как по маслу. И Пьер твердо решил
обойтись без советов жены и ни во что ее не посвящать, вопреки указаниям
сына.
Фелисите до того обиделась, что, пожалуй, стала бы совать палки в
колеса, если бы сама не желала успеха так же страстно, как и Пьер. Она
продолжала энергично подготовлять победу, но в то же время ей хотелось
отомстить мужу.
"Ах, если бы я могла его как следует припугнуть, - думала она. - Если
бы только он сделал какую-нибудь изрядную глупость! Тогда он волей-неволей
смирится и придет ко мне за советом, и вот тут-то настанет мой черед".
Она опасалась, что Пьер чересчур возомнит о себе, если одержит победу
без ее помощи. Когда она, выходя замуж, предпочла крестьянского сына
нотариусу, она рассчитывала управлять мужем как паяцем, которого можно
дергать за веревочку. И вдруг в решительный момент этот паяц, в тупом
ослеплении, пожелал двигаться самостоятельно. Все ее лукавство, вся
потребность в лихорадочной деятельности протестовали против этого. Она
знала, что Пьер способен действовать очень решительно и грубо, как в том
случае, когда он заставил мать подписать расписку на пятьдесят тысяч
франков. Пьер был орудием, вполне пригодным и не слишком разборчивым; но
Фелисите понимала, что им надо управлять, особенно при новых
обстоятельствах, требующих особой гибкости.
Официальное сообщение о государственном перевороте пришло в Плассан
только в четверг 3 декабря. С семи часов вечера вся компания в полном
составе собралась в желтом салоне. Хотя все они уже давно с нетерпением
ожидали кризиса, - на лицах было написано волнение. Обсуждая события, они
болтали без конца. Пьер, бледный, как и все остальные, счел нужным из
осторожности оправдать решительное выступление принца Луи в глазах
орлеанистов и легитимистов желтого салона.
- Поговаривают о воззвании к народу, - сказал он. - Нация сможет
выбрать себе правительство по душе... Президент не такой человек, чтобы
остаться, если появится законный претендент.
Один лишь маркиз, сохранявший хладнокровие светского человека, встретил
эти слова улыбкой. Остальным в эту минуту дела не было до того, что
последует дальше! Все убеждения рушились. Рудье, этот бывший лавочник,
позабыв о своей приверженности к Орлеанам, резко перебил Пьера; раздались
крики:
- Довольно рассуждений! Подумаем, как бы нам поддержать порядок!
Все эти обыватели до смерти боялись республиканцев. Между тем в городе
парижские события не вызвали особого волнения. Правда, люди толпились перед
воззваниями, расклеенными на дверях супрефектуры; говорили, что несколько
сот рабочих прекратили работу и пытаются организовать сопротивление. Но и
только. По-видимому, никаких серьезных выступлений не ожидалось. Гораздо
больше беспокоило всех, какую позицию займут окрестные города и селения, но
пока еще не было известно, как они приняли переворот.
Около девяти часов появился запыхавшийся Грану: только что окончилось
экстренное заседание муниципального совета. Прерывающимся от волнения
голосом он рассказал, что мэр, г-н Гарсонне, заявил, - правда, с некоторыми
оговорками, - что намерен поддерживать порядок самыми энергичными мерами. Но
особенный переполох вызвало в желтом салоне известие об отставке супрефекта;
этот чиновник категорически отказался огласить телеграммы министра
внутренних дел. По словам Грану, он покинул город, и воззвания расклеили по
распоряжению мэра. Вероятно, это был единственный супрефект во Франции,
который имел мужество признаться в своих демократических убеждениях.
|
|