|
Через две недели он написал в Антиохию, что как ни почетно для недостойного Шарбиля
приглашение западного господина, он, к сожалению, не может его принять. Сейчас как раз та
пора, когда священные рыбы в пруде богини Тараты мечут икру. Для
верховного жреца нет никакой возможности покинуть территорию богини в столь
значительный момент, не разгневав ее и не накликав несчастья на всю страну.
До сих пор Цейон смеялся над дешевым провинциальным фарсом, который разыгрывал
там этот мелкий римский мошенник, этот горшечник, бывший раб. Теперь он пришел в ярость
от этого насмешливого и упорного сопротивления эдесских князьков.
— Действовать решительно, — мысленно сказал он, скрежеща зубами, когда получил
отрицательный ответ от Шарбиля. — Послать солдат в Эдессу, шесть тысяч, восемь тысяч.
Тогда мы поглядим, куда денется богиня Тарата с ее рыбами и прочей дрянью.
Тем не менее, он многому уже научился за время пребывания своего на
Востоке и поэтому быстро справился с припадком гнева. Нельзя было рисковать занятием
Месопотамии и войной с Артабаном только для того, чтобы завладеть этим смехотворным
Теренцием. Против змеиной изворотливости и цветистого лукавства
восточных негодяев можно было действовать только окольными дипломатическими
путями. Он начал понимать, что выступление Теренция, пожалуй, нечто большее, чем трюк
мошенника; за ним, возможно,
стоят более могущественные силы, какие-нибудь парфянские сановники. Пожалуй, Варрон не
был неправ, советуя признать Артабана. Жалко, что он, Цейон, был с ним несколько резок. Как
ни трудно выносить поведение этого человека, он теперь охотно посоветовался бы с ним.
Он обрадовался, когда сенатор, наконец, снова показался в
губернаторском дворце: Варрон давно уже не подавал о себе вести, по-видимому, обиженный
тем, что вопреки его совету, признан был Пакор.
— Хорошенькие дела творятся в нашей Эдессе, — весело сказал губернатор в легком
светском тоне. — Вы осведомлены, мой Варрон?
— Да, — ответил Варрон, — мой управляющий Ленеус прислал мне обстоятельный
доклад.
— Вот он, ваш Восток, — с деланным добродушием проворчал Цейон.
— Ведь я же сразу сказал вам, — спокойно, но не без оттенка серьезности в голосе,
заметил Варрон, — следовало стать на сторону Артабана.
— Вы и в самом деле думаете, — спросил губернатор, но теперь он уже
оставил свой легкий тон и сидел неестественно прямо, — что между претендентом Артабаном и
этим мошенником существует какая-нибудь связь?
— Ведь это же ясно, как день. — Варрон пожал плечами. — Правители Эдессы не могут
мирно ужиться с вами после тяжелого удара, который вы нанесли им, признав Пакора. Без
попустительства эдесских властей история с Лже-Нероном не могла бы зайти так далеко.
— Какой интерес эдесским властям, — опять спросил Цейон, — помогать этому мелкому
мошеннику?
— Эдесские власти, — спокойно объяснил ему Варрон, — заинтересованы в претенденте
Теренции точно в такой же мере, в какой вы заинтересованы в
претенденте Пакоре. Хотят создать для вас неудобное положение. По-видимому, это удалось.
Цейон намеревался спокойно выслушать Варрона, попросить у него совета, как римлянин
у римлянина, и на этот раз обдумать его совет без всякой задней мысли и, по возможности,
последовать этому совету. Но он ничего не мог с собой поделать — в нем поднималось все
более острое раздражение при виде своего собеседника, который сидел против него в такой
удобной позе, с видом превосходства, скрестив ноги, высказывая вещи, которые, к сожалению,
были настолько же верны, насколько неприятны. «Конечно, надо было стать на сторону
Артабана, — думал Цейон. — Ведь на этом проклятом Востоке надо всегда идти самыми
извилистыми путями, самыми кривыми. Прямой, порядочный человек, вроде меня, не может
здесь преуспевать. Вокруг тебя дремучий лес, и если ты своим добрым римским мечом
расчистишь себе дорогу, то, глядишь, опять оказываешься перед новой чащей, и позади тебя
вырос новый лес. Ясно, что на такой почве Варрон, этот негодяй, этот стареющий бездельник,
скорее добьется успеха. Кроме того, у него было достаточно времени, чтобы
акклиматизироваться».
— Впрочем, — сказал Варрон, — царю Маллуку и первосвященнику Шарбилю в самом
деле не легко было бы выступить против человека в храме Тараты, даже если бы на то была их
добрая воля. Все население по ту сторону Евфрата убеждено, что человек этот — император
Нерон.
— Так доносят и мне, — недовольно признался Цейон. — Но я не могу себе этого
|
|