ларце. К этим документам, очень для него дорогим, Варрон, улыбаясь, присоединил 
расписку Дергунчика; затем запер ларец и снова его спрятал.
     
     Теренций между тем вернулся в свой дом на Красной улице. Он старался скрыть от Кайи 
и раба Кнопса как свой восторг, так и свою подавленность. Удовольствовался тем, что 
рассказал им обоим с хорошо разыгранным гордым безразличием, как 
был поражен Варрон его политической и литературной осведомленностью; 
сенатор даже пригласил его пообедать с ним, чтобы подробнее поговорить на эти темы. Кайя, 
суровая, сухая и прозаичная, как всегда, сказала, что следует быть осторожным: как бы 
Теренций тут не попал впросак. Она слышала, что между Варроном и губернатором возникла 
ссора, и такому маленькому человеку, как ее Теренций, надо держаться от всего этого 
возможно дальше. Теренций с досадой слушал, как собственная жена называет его маленьким 
человеком.
     
     Конечно, она была неправа. Обед у Варрона прошел очень приятно. Сенатор с интересом 
слушал политические рассуждения своего клиента, велел ему прочесть стихи Эдипа, 
как тонкий ценитель похвалил чтеца, и Теренций расстался с ним, весьма удовлетворенный.
     
     6. ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ ТЕРЕНЦИЯ 
     Между тем в городе Эдессе все упорнее распространялись слухи о том, что из дворца 
римского правительства в Антиохии повеял новый, злой ветер. То, что Варрона, этого 
виднейшего гражданина Эдесского государства, вынудили платить двойные налоги, 
возбуждало опасения и досаду. Во что превратится торговля Эдессы с провинцией Сирией, если 
такое двойное обложение будет возведено в принцип? Граждане Эдессы рассказывали друг 
другу, будто новый губернатор намерен усилить римские гарнизоны в Эдессе, Самосате, Каре, 
Пальмире и таким образом еще более ослабить суверенитет маленьких государств 
Месопотамии, с которыми и без того не очень-то церемонились.
     При таких обстоятельствах вольноотпущенникам и другим агентам Варрона 
не приходилось особенно утруждать себя, чтобы натолкнуть население 
Междуречья на горькие сопоставления между нынешним властителем, 
императором Титом, его чиновниками, и добрым, все еще оплакиваемым Нероном. Как этот 
блаженной памяти император благоволил к Востоку! Как он способствовал всякого рода 
мероприятиям и льготам, культурным и торговым отношениям между Месопотамией и Сирией! 
Это был настоящий император, и его любили 
уже ради той пышности, которая окружала его, его министров, генералов, губернаторов. 
Роскошь его игрищ, тот факт, что он собственной особой перед всем народом выступал 
на сцене, — всем этим он завоевал огромные симпатии здесь, в 
Междуречье. Все, даже население Парфянского царства, пришли в восхищение, когда он 
пообещал, что в один прекрасный день покажет свое искусство 
и Востоку. В нем поистине видели второго Александра, пришедшего не для того, чтобы 
поработить Восток, а для того, чтобы слить Восток с Западом. Новые же властители, Флавии, с 
самого начала не скрывали, что жители Востока были для них варварами, годными лишь на то, 
чтобы всеми способами их эксплуатировать. То, что им теперь послали в 
Сирию этого отталкивающего Цейона, опять-таки доказывает злую волю римского 
правительства. Снова оживало сожаление об исчезнувшем императоре.
     — Да, если бы жив был Нерон! — мечтательно вздыхали горожане, собиравшиеся на 
закате солнца у колодцев, а вечером в тавернах. Пока эти слухи и толки распространялись 
между Евфратом и Тигром, сенатор Варрон вторично пригласил Теренция на обед. На этот раз 
они были одни. Варрон был молчалив, погружен в свои мысли, чем-то занят. 
Он обращался с Теренцием 
очень почтительно, словно с начальником, прерывал беседу длинными, 
гнетущими паузами. Хотя Теренций понимал толк в торжественности и чувствовал себя 
польщенным, все же он не мог избавиться от ощущения подавленности.
     После обеда, за вином, Варрон сказал внезапно с осторожной, хитро-конфиденциальной 
улыбкой:
     — Я вижу, вы все еще предпочитаете вашу смесь всякому другому вину.
     Он велел приготовить ту смесь, которую изобрел император Нерон: эта смесь и ее 
название были одними из немногих пережитков эпохи императора, не тронутых преемниками 
после его свержения; напиток этот знал каждый, в том числе, конечно, и Теренций. Он 
широко раскрыл глаза, он ничего не понимал. Странные слова могущественного сенатора и