усилий. Поэтому они, не жалея сил, ломали 
себе голову, искали, рылись, высматривали, находили. Наконец, упало последнее имя. С 
удовольствием слушал Нерон, как перо скрипело по бумаге, он мечтательно процитировал: «Не 
родиться — вот наилучшая участь». А про себя он думал: «Передавить всех, как мух, 
передавить».
     — Готово? — спросил Кнопс.
     — Готово, — откликнулся Требон.
     — Готово, — подтвердил Нерон.
     Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.
     — Триста семнадцать, — заявил он.
     Нерон поднялся, чтобы закрыть заседание.
     — Триста семнадцать ложных друзей, — сумрачно сказал он, печально посмотрел на 
Кнопса и Требона и со вздохом взял список.
     Когда Кнопс и Требон ушли, он стал изучать список. Это были четыре пергаментных 
свитка. Пергамент — не особенно благородный, а имена были разбросаны в беспорядке, 
некоторые всажены туда, где еще оставалось место, — вверху, внизу, на полях, но все были 
написаны разборчиво. Нерон вспомнил о той мучительной ночи в храме Тараты, когда он 
старался скоротать тяжелые минуты, думая о своих недругах и мысленно 
уничтожая их. Он с нежностью погладил 
пергамент, посмотрел на него удовлетворенным и мечтательным взглядом, улыбнулся полными 
губами. Затем он тщательно, почерком Нерона, поставил на отдельных листах номера — 
первый, второй, третий, четвертый — и на каждом надписал: «Список осужденных». Потом 
взял список номер первый, поискал свободное 
местечко и очень тщательно вывел: «Читал, взвесил, осудил». Но ему показалось, что это еще 
недостаточно сильное слово, и на следующих 
списках он написал: «Читал, взвесил, приговорил». Подписал каждый из четырех 
списков: «Нерон-Клавдий, Цезарь Август». Скатал все четыре пергамента — один в другой — и 
сунул в рукав.
     В этот день он обедал наедине с Варроном. После обеда Варрон заговорил о политических 
и экономических трудностях. Он выработал подробный план преодоления этих трудностей. В 
первую очередь предложил повысить жалованье чиновникам и ввести мораторий для 
экспортеров. Император слушал с большим, чем обычно, вниманием, он, казалось, был в 
хорошем настроении.
     — Вы очень прилежны, мой Варрон, — сказал он, — и вы, конечно, самый умный из моих 
государственных деятелей. Но в конечном счете успех в 
политике создается не умом, а интуицией, и последнее, самое ясное понимание боги даруют 
только своим избранникам, носителям царственного «ореола».
     Варрон ответил на это изречение императора глубоким церемонным поклоном.
     — И все-таки, — возразил он сухо и вежливо, — я считаю нужным прежде всего 
повысить жалованье чиновникам и назначить мораторий для экспортеров.
     — Да, да, — ответил с несколько скучающим видом Нерон. — Вы, конечно, очень умно 
все это придумали. Но верьте мне, мой Варрон, в решительную минуту 
полезны только такие решения и действия, которые исходят от носителя «ореола». Быть 
может, — заключил он туманно и глубокомысленно, — опытные люди 
придут в ужас от беспощадности и прямолинейности таких действий и решений, но в конечном 
счете весь народ поймет их величие, люди воспримут их как судьбу, ниспосланную богами, да 
это и в самом деле так.
     Варрон почтительно слушал.
     — Я, следовательно, могу, — спросил он с деловым видом, вместо всякого возражения, — 
представить документы о моратории и повышении жалованья чиновникам?
     Нерон не рассердился на своего собеседника за то, что тот так дерзко прошел мимо его 
изречения.
     «Дай только время, мой милый, — думал он. — Кое-кому уже не понадобится твой 
мораторий и твое повышение жалованья». И он с удовольствием ощутил через ткань одежды 
прикосновение драгоценного свитка.
     Позднее он отправился в искусственный грот, к своим летучим мышам. Велел прикрепить 
факел к стене, отослал факельщика, остался один со своими 
животными. Они слетались к нему, потревоженные, с легкими птичьими вскрикиваниями, в 
ожидании кормежки. Но он лишь вытащил свой свиток и прочел отвратительным мохнатым 
тварям заголовок: «Список осужденных номер один» — и затем