— Когда чары спадают... — повторила она, все еще не заканчивая фразы.
     — Что же, что же тогда? — торопил Варрон, не в силах отвести от нее глаз.
     — Тогда... вместо юной красавицы видишь перед собой старуху, — закончила Акта своим 
ясным голосом, спокойно улыбаясь.
     И с присущей ей логикой, она твердо и трезво разъяснила ему, в каком свете ей 
представляется его Нерон.
     — Вы сделали правильный выбор, — сказала она. — Ваш Нерон способен ввести в обман. 
Ему удалось обмануть даже меня. Вы знаете, как любит меня Италик. Он, поэт и мужчина, 
обычно такой разумный человек, от любви ко мне превращается в смешного ребенка, и я не 
была бы женщиной, если бы это не нравилось мне. Но я должна вам 
признаться: ваш Нерон, когда я впервые увидела его, за полминуты 
достиг большего, чем мой Италик — усилиями нескольких лет. Однако — и в этом 
слабая сторона вашего расчета — ваш Нерон может обмануть только на одну минуту, да и то 
надо хотеть поддаться этому обману. Он насквозь искусственен, это 
шутка богов, которые потехи ради создали нечто вроде восковой фигуры, способной говорить 
и двигаться, но он остается тенью, он лишен настоящей человеческой души. Он даже не умеет 
спать с женщиной, он не «Нерон», не мужчина, производительная сила отсутствует в нем. 
Одушевленнее всего он в своем Лабиринте. Он призрак, такими я представляю себе мертвых в 
Гадесе, он — ничто. Сердце разрывается 
от таких переживаний: видишь перед собою мужественный, царственный, величавый образ, 
такой родной, точно сбылась сказка, а внутри — пустота, ничто. Я пугаюсь самой себя, своих 
собственных движений, походки, голоса, когда вижу эту тень — Нерона.
     Варрон понимал ее и, прежде чем высказать свою просьбу, он уже знал, что Акта откажет 
ему.
     — Когда я вижу ваше живое лицо. Акта, — все же начал он снова, — я не могу поверить, 
что вы так трезвы, как пытаетесь себя представить. Если я позволил себе увлечься, 
поддайтесь увлечению и вы. Не будьте слишком благоразумны. Останьтесь в нашей ладье, 
Акта. Разве не чудесно мчаться в ней? И если вы будете с нами, эта ладья не разобьется.
     — Я хочу сделать вам признание, Варрон, — возразила Акта. — Вы знаете, что я любила 
Нерона. Так сильно, что всякий другой бледнеет рядом с его тенью. Ваш Нерон был первый, 
кто сызнова зажег все то, что погасло во мне со смерти Рыжей бородушки. Я 
не выношу вашего Нерона. Я схожу с ума оттого, что мне снова и снова приходится переживать 
одно и то же. Этот призрак как будто одет плотью, но только прикоснись к нему, — и дух 
тотчас же улетучивается из него. Я не выношу этого. Я не люблю опьянения: вы ошибаетесь. Я 
ни в коем случае не люблю опьянения, которого надо достигать такими средствами. Я здесь не 
останусь.
     И, видя его глубокое разочарование, она продолжала, изменив тон, в одно и то же время 
расчетливо, шутливо и серьезно:
     — Я не хочу оставить вас на произвол судьбы, Варрон. Мне хочется помочь вам. Вы 
знаете, я богатая женщина, я люблю богатство, а если я предприму что-нибудь для вашего 
Нерона, то предвижу лишь единственный практический результат. Тит конфискует мои 
прекрасные земли и мои кирпичные заводы в Италии. И все же: если я могу оказать 
услугу вашему делу, если я могу сделать нечто во имя Нерона, скажите мне, 
что я должна сделать. Я это сделаю.
     Вот теперь было бы кстати заговорить о той просьбе, с какой хотели обратиться к ней 
сторонники Нерона. Ведь она сама дала ему к этому повод. Но тот самый Варрон, который 
без малейших колебаний посылал на смерть тысячи людей; который принес в жертву своей 
игре родную дочь; который с сожалением, но без раскаяния видел, как умирает его друг 
Фронтон; который часто рисковал собственной жизнью ради менее значительных целей, — этот 
Варрон не мог сказать в лицо Клавдии Акте, чего он от нее хотел. Он зажегся от 
соприкосновения с ней. Он теперь сам не понимал, как мог он, пока был еще молод, — из 
одного лишь благоразумия, только чтобы не портить отношений с императором, —
 запретить себе видеть ее красоту, ее неповторимое своеобразие, насладиться им. А теперь этот 
сразу постаревший человек увидел — и раскаялся. Он, Варрон, который так 
долго принимал всю свою жизнь такой, как она есть, который не хотел бы вернуть обратно 
ничего из того, что было сделано, и не хотел бы сделать ничего из того, от чего 
он отказался, теперь, за короткий промежуток, вторично чувствовал раскаяние. Он раскаивался, 
что в свое время — как ни посмотрел бы на это Нерон — не употребил всех усилий, 
чтобы завоевать эту женщину, Клавдию Акту. Он почувствовал огромное искушение забыть на 
время свое смешное и великолепное предприятие, стать не чем иным, как прежним Варроном, и