Нерона, если бы Акта, приехавшая для свидания с ним, исчезла.
     Вдруг она с испугом схватилась за волосы. Не запуталась ли в них летучая мышь? 
Глупости. В последней, самой темной пещере живет божество Лабиринта, полубык Лабир. Он 
заставлял эдесский народ посылать в Лабиринт юношей, он питался их кровью. Давно ли она 
сидит здесь?
     — Рыжая бородушка, — крикнула она внезапно, и в ее голосе звучал сильный страх, — 
где ты? Помоги же мне.
     — Вы все еще здесь. Акта? — спросил он вежливо и удивленно. Он говорил в темноте так 
легко, как будто бы держал перед глазами смарагд и сквозь него рассматривал Акту.
     — Почему же вы не следуете за мною? Но, может быть, вы и правы: нимб, 
излучаемый императором, слишком хорош, чтобы пользоваться им для осветительных целей. Я 
пошлю вам факельщика.
     Явился факел, явился свет, и наконец они выбрались из Лабиринта. Но Акта долго 
помнила страх, испытанный ею там. Зато она теперь вспоминала об увлекательной стороне 
этого переживания. Нерон в Лабиринте, Нерон, который сначала напугал и взволновал ее, а 
потом явился в роли избавителя — это подлинный покойный 
Нерон. Подлинный покойный Нерон чувствовал себя в Лабиринте не хуже, чем в своем 
мавзолее, в парке Акты, в Риме. И Акта теперь уже не сомневалась, что была права, 
отправившись в Междуречье.
     
     12. ПРАХ НЕРОНА 
     Она жила уже почти месяц в Эдессе. Друзья Нерона находили, что она превосходно 
поступила, приехав сюда, но если она какой-нибудь решительной демонстрацией не подтвердит 
подлинности Нерона, то ее приезд принесет больше вреда, чем выгоды. Они находили, 
что для Акты существует только один способ выступить в пользу Нерона.
     Естественно было, что они возложили на Варрона задачу склонить Акту к такому 
выступлению.
     — Я с радостью вижу, очаровательная Акта, — сказал он, — что вы проводите много 
времени с нашим Нероном. Поняли ли вы наконец, как я дошел до нелепого плана снова 
пробудить к жизни Нерона?
     Акта слушала его с выражением внимательного ребенка, она задумчиво и одобрительно 
кивнула в ответ на его слова.
     — Если наш Нерон, — продолжал сенатор, — минутами умеет даже вас, моя Акта, 
перенести в прошлое, то не сумеет ли он перенести в это прошлое и Рим, который несравненно 
грубее вас?
     — Времена, — выразила опасение Акта, — стали суровее, трезвее. Теперь 
нужны сильнодействующие средства, чтобы вызвать подъем. Быть может, слепота, в которую 
повергает нас Нерон, исходит не от него, а заложена в нас самих. А тогда наше предприятие 
бессмысленно, безнадежно.
     Она сказала — «наше предприятие», это было для Варрона высшим триумфом.
     — Помните ли вы еще, Акта, — спросил он, и это была скорее просьба, чем вопрос, — как 
вся жизнь озарялась верой в Нерона? Помните ли вы, как подавлен, оглушен был мир, когда 
умер Нерон? Не казалось ли, что мир сразу стал голым, бледным, бескрасочным? Люди на 
Палатине хотели украсть у меня, у вас нашего Нерона. Не чудесно ли было бы показать им, что 
они бессильны? Они разбили вдребезги его статуи, соскребли его имя со всех надписей, даже на 
исполинскую статую его в Риме, вместо хорошей головы Нерона, насадили 
крестьянски-рассудительную голову старого Веспасиана. Не чудесно ли было бы доказать им, 
что все это было ни к чему? Надо признать, в немногие годы они достигли многого. В немногие 
годы они стерли с лица земли всякую фантастику, взлет, размах, 
все, что делало жизнь достойной жизни. Но 
теперь вместе с Нероном все это снова вернулось. Неужели это не захватывает вас, Акта? Боги 
помогли нам преодолеть первую, самую трудную часть пути. Идемте с нами, Акта. Мы 
завоюем Антиохию, Александрию, Коринф, Палатин.
     — Вы грезите, — сказала Акта, но в тоне ее не было протеста. Она сама грезила вместе с 
ним, она говорила приглушенным голосом, точно в полусне.
     — Хорошо бы, — продолжала она тем же мечтательным тоном, — снова жить с Нероном 
на Палатине. Но не бывать этому. Не надо поддаваться чарам, как 
делаете это вы, мой Варрон. Когда чары спадают... — она умолкла, погруженная в свои мысли.
     — Когда чары спадают? — спросил Варрон, глядя на нее, сам почти завороженный 
мудрой печалью, исходившей от нее.