|
Сент-Антуан, чтобы выразить Пьеру свою признательность.
Пьер с некоторой завистью смотрел на молодого человека, заслуги которого нашли столь
безмерное признание. Будь Лафайет мещанином, судьба его оказалась бы иной и по ту и по эту
сторону океана. Разумеется, и он, Пьер, тоже отведал земной славы. Но при всей своей славе он
не мог добиться, чтобы самое зрелое его произведение — его гордость и великая любовь, — его
«Фигаро» был наконец поставлен на сцене. Луи с тупым упрямством все еще противился
постановке.
И все-таки Пьер был очень и почти по-дружески рад успеху Лафайета и в пламенных
словах высказал ему свое восхищение. Лафайет в столь же восторженных словах выразил свое
уважение Пьеру.
Потом он заговорил о вещах, которые должны были интересовать Пьера. Он ярко
изобразил, какой печальный, одинокий и беспомощный вид был у Дина в Конгрессе. Враги
яростно атаковали его, а те, кого Дин считал своими друзьями, слушали его, с трудом подавляя
зевоту. Лафайет подробно рассказал и об интригах Ли. Он лично, заверил Лафайет, сделал все
возможное, чтобы разоблачить эту ложь, и медленно, но верно заслуги Пьера найдут должное
признание со стороны Конгресса.
Потом он рассказал о литературном успехе, который Пьер, сам того не зная, имел в
Америке. Мосье Кенэ, молодой философ, сын знаменитого врача, лечившего мадам де
Помпадур, поехал за море, чтобы там, в более либеральных условиях, распространять
французскую философию и искусство. Он жил в Филадельфии, преподавал тамошним светским
дамам французский язык и добился, что, вопреки временному запрещению всех театральных
постановок как занятия безнравственного, драму Пьера «Евгения» сыграли там на французском
языке.
— Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, — добавил, улыбаясь, маркиз, — что это
был за французский язык.
Но Пьер решил, что пьесу его все-таки поняли, и радовался, как ребенок, при мысли, что
завоевал для французского слова и французского искусства сердца обитателей другого
полушария.
Почетная шпага, жалуемая Лафайету Конгрессом, была первым такого рода даром,
который Франклин, в должности единственного полномочного представителя Соединенных
Штатов, обязан был изготовить для этого случая. Молодая республика должна была предстать в
полном блеске при пышном европейском дворе, и дары ее не должны были уступать дарам
других наций. Франклину, к счастью, уже не нужно было торговаться с коллегами из-за суммы,
ассигнуемой на подарок. Он сам с удовольствием придумывал поучительные и в то же время
красивые символы, орнаменты, изречения. Шпагу он заказал придворному ювелиру Бассанжу, а
рисунки рельефов и украшений поручил сделать мосье Пура с фарфоровой фабрики в Севре.
Мосье Бассанж, полагая по неведению, что заказ сделан всей делегацией в целом,
обратился с каким-то вопросом к Артуру Ли. Тот возмутился. Доктор honoris causa сделал такой
чудовищно дорогой заказ, даже не спросив на то его согласия. Доктор снова
непростительнейшим образом проматывает деньги Конгресса.
Мистер Ли в ярости поспешил в Пасси и потребовал доктора к ответу.
— У меня есть основания полагать, — спокойно ответил Франклин, — что этот почетный
дар соответствует желаниям Конгресса.
— Я не знал, — заметил издевательски Артур Ли, — что вы умеете читать мысли через
океан.
На одну секунду Франклину захотелось объяснить молодому человеку, что роль его уже
сыграна, но он поборол искушение.
— Вы желаете, — спросил он со спокойствием, которое еще больше взбесило Артура
Ли, — вы желаете, чтобы мы взяли обратно заказ на почетную шпагу и нанесли обиду
Лафайету и всей Франции?
— Нет, разумеется, это уже невозможно, — ответил Артур Ли, — хотя я считаю, что этого
зеленого французишку-аристократа переоценили невероятно. Но ни при каких обстоятельствах
я не могу оставить без протеста тот факт, что сейчас, когда на нашей стране лежит тяжелое
финансовое бремя, вы истратили пять тысяч ливров на красивый жест.
Доктор снял очки и посмотрел своими широко расставленными, выпуклыми, спокойными
глазами на разъяренного Ли. Вдруг брови Франклина поднялись выше, тонкий рот сжался
презрительней, большие глаза стали строже. На Артура Ли смотрел Франклин с портрета
Дюплесси. Ли стало не по себе. Наконец старик заговорил.
|
|