Сент-Антуан, чтобы выразить Пьеру свою признательность.
     Пьер с некоторой завистью смотрел на молодого человека, заслуги которого нашли столь 
безмерное признание. Будь Лафайет мещанином, судьба его оказалась бы иной и по ту и по эту 
сторону океана. Разумеется, и он, Пьер, тоже отведал земной славы. Но при всей своей славе он 
не мог добиться, чтобы самое зрелое его произведение — его гордость и великая любовь, — его 
«Фигаро» был наконец поставлен на сцене. Луи с тупым упрямством все еще противился 
постановке.
     И все-таки Пьер был очень и почти по-дружески рад успеху Лафайета и в пламенных 
словах высказал ему свое восхищение. Лафайет в столь же восторженных словах выразил свое 
уважение Пьеру.
     Потом он заговорил о вещах, которые должны были интересовать Пьера. Он ярко 
изобразил, какой печальный, одинокий и беспомощный вид был у Дина в Конгрессе. Враги 
яростно атаковали его, а те, кого Дин считал своими друзьями, слушали его, с трудом подавляя 
зевоту. Лафайет подробно рассказал и об интригах Ли. Он лично, заверил Лафайет, сделал все 
возможное, чтобы разоблачить эту ложь, и медленно, но верно заслуги Пьера найдут должное 
признание со стороны Конгресса.
     Потом он рассказал о литературном успехе, который Пьер, сам того не зная, имел в 
Америке. Мосье Кенэ, молодой философ, сын знаменитого врача, лечившего мадам де 
Помпадур, поехал за море, чтобы там, в более либеральных условиях, распространять 
французскую философию и искусство. Он жил в Филадельфии, преподавал тамошним светским 
дамам французский язык и добился, что, вопреки временному запрещению всех театральных 
постановок как занятия безнравственного, драму Пьера «Евгения» сыграли там на французском 
языке.
     — Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, — добавил, улыбаясь, маркиз, — что это 
был за французский язык.
     Но Пьер решил, что пьесу его все-таки поняли, и радовался, как ребенок, при мысли, что 
завоевал для французского слова и французского искусства сердца обитателей другого 
полушария.
     
     
     Почетная шпага, жалуемая Лафайету Конгрессом, была первым такого рода даром, 
который Франклин, в должности единственного полномочного представителя Соединенных 
Штатов, обязан был изготовить для этого случая. Молодая республика должна была предстать в 
полном блеске при пышном европейском дворе, и дары ее не должны были уступать дарам 
других наций. Франклину, к счастью, уже не нужно было торговаться с коллегами из-за суммы, 
ассигнуемой на подарок. Он сам с удовольствием придумывал поучительные и в то же время 
красивые символы, орнаменты, изречения. Шпагу он заказал придворному ювелиру Бассанжу, а 
рисунки рельефов и украшений поручил сделать мосье Пура с фарфоровой фабрики в Севре.
     Мосье Бассанж, полагая по неведению, что заказ сделан всей делегацией в целом, 
обратился с каким-то вопросом к Артуру Ли. Тот возмутился. Доктор honoris causa сделал такой 
чудовищно дорогой заказ, даже не спросив на то его согласия. Доктор снова 
непростительнейшим образом проматывает деньги Конгресса.
     Мистер Ли в ярости поспешил в Пасси и потребовал доктора к ответу.
     — У меня есть основания полагать, — спокойно ответил Франклин, — что этот почетный 
дар соответствует желаниям Конгресса.
     — Я не знал, — заметил издевательски Артур Ли, — что вы умеете читать мысли через 
океан.
     На одну секунду Франклину захотелось объяснить молодому человеку, что роль его уже 
сыграна, но он поборол искушение.
     — Вы желаете, — спросил он со спокойствием, которое еще больше взбесило Артура 
Ли, — вы желаете, чтобы мы взяли обратно заказ на почетную шпагу и нанесли обиду 
Лафайету и всей Франции?
     — Нет, разумеется, это уже невозможно, — ответил Артур Ли, — хотя я считаю, что этого 
зеленого французишку-аристократа переоценили невероятно. Но ни при каких обстоятельствах 
я не могу оставить без протеста тот факт, что сейчас, когда на нашей стране лежит тяжелое 
финансовое бремя, вы истратили пять тысяч ливров на красивый жест.
     Доктор снял очки и посмотрел своими широко расставленными, выпуклыми, спокойными 
глазами на разъяренного Ли. Вдруг брови Франклина поднялись выше, тонкий рот сжался 
презрительней, большие глаза стали строже. На Артура Ли смотрел Франклин с портрета 
Дюплесси. Ли стало не по себе. Наконец старик заговорил.