раскошелиться.
     Способ, к которому прибег Карон, чтобы дать почувствовать Луи, как несправедливо с 
ним поступили, обидел и возмутил короля. Он посоветовался с Морепа и Верженом. Министры 
единодушно решили, что следует дать удовлетворение способному и чрезвычайно 
осведомленному мосье де Бомарше. С ним действительно обошлись несколько грубовато. Луи 
проговорил с мрачным видом:
     — Боюсь, что вы правы, месье, — и пообещал все уладить на следующий день.
     Узнав, какой поток милостей король соизволил излить на узника из Сен-Лазар, министры 
изумились.
     И снова господа Гюден и Мегрон были уполномочены сообщить Пьеру решение 
христианнейшего короля.
     — «Sursum corda. — Обратите сердца свои к небу», — так начал Гюден и стал 
перечислять благодеяния его величества: — Король дарует вам из личных средств в знак своего 
расположения годовую пенсию в тысячу двести ливров. Король приказал цензуре не 
препятствовать более опубликованию комедии «Женитьба Фигаро».
     Тут Мегрон, в ярости на философа, который так долго задерживается на мелочах, прервал 
Гюдена:
     — Король изъявил готовность признать наши притязания на возмещение убытков в сумме 
двух миллионов ста пятидесяти тысяч ливров.
     Пьер сидел разинув рот.
     — Что вы сказали? — спросил он. — Вы не оговорились? Вы сказали — миллион сто 
пятьдесят тысяч?
     — Нет, — ответил Мегрон, — я сказал — два миллиона сто пятьдесят тысяч. Мосье 
Неккер очень разозлится, — прибавил он деловито. — Король явно спятил.
     
     
     Дезире решила превратить освобождение Пьера из тюрьмы в большое всенародное 
зрелище. Тысячи людей стояли перед тюрьмой Сен-Лазар, и полиция не решалась вмешиваться.
     Ворота распахнулись, и в сопровождении Гюдена и Мегрона, минуя отдавшего честь 
мосье Лепина, Пьер вышел на свободу. Он стоял грязный, бородатый и щурился на солнце, а 
толпа безмолвствовала. Его окружала огромная невидимая свита: Фигаро и Альмавива, Розина 
и Керубино и бесчисленные матросы, которые вели корабли с оружием в Америку. С 
полминуты царила тишина. И вдруг толпа разразилась неистовым ревом, бросилась к Пьеру, 
понесла его к карете, проводила до самого дома.
     Карета остановилась перед оградой парка на улице Сент-Антуан. Кое-кто собрался было 
отворить решетчатые ворота. Но Пьер вышел из кареты. Он хотел сам, собственными ногами 
вступить на свою землю, войти в свой сад. Он стоял у ворот, но не позволил их отпереть. Он 
стоял и разглядывал королевскую печать и печать мосье Брюнеле, подвешенные к решетке. 
Потом направился к дому, мимо храма Вольтера, мимо «Гладиатора». Ноги у него 
подкашивались, он шел, опираясь на Мегрона и Гюдена.
     Из дома выскочила, смеясь, крича и причитая, Жюли и бросилась ему на шею. А в дверях 
стояла Тереза. Пьер смотрел на нее, она смотрела на Пьера. Они медленно направились 
навстречу друг другу, и Пьер пожалел, что не захотел привести себя в порядок и сбрить 
щетину. Тереза молчала, молчал и он, но они знали друг друга насквозь, они знали, что он 
смешон и великолепен. Они обнялись, почти стыдливо, но не потому, что их видели 
окружающие, они были преисполнены огромной любви друг к другу.
     Тут бросилась к ним собака Каприс; она лаяла, скулила, кидалась на Пьера. Она лизала 
его и чуть не сбила с ног. Рыдания подступили к горлу Пьера, он еле сдержался, чтобы не 
заплакать.
     Пьер лежал в ванне. Эмиль нерешительно спросил, можно ли сбрить ему бороду. 
«Нет», — бросил сердито Пьер. Потом все сели к столу, он ел с большим аппетитом, но почти 
не разговаривал. Прибыло много визитеров, он никого не принял. Он заявил, что чувствует себя 
еще покрытым грязью и позором и не хочет, чтобы его видел кто-либо, кроме его близких.
     На другой день он сел и написал предисловие к изданию «Фигаро». Порой он поднимал 
голову, вставал, ходил взад и вперед. В зеркале отражалась рыжеватая борода — свидетельство 
его позора, и он садился и продолжал писать с удвоенным пылом.
     В этом предисловии он гордо поставил себя в один ряд с Мольером и Расином и 
обосновал свое право выводить на сцене негодяев, мошенников и аристократов. Неужели 
только оттого, что лев свиреп, волк прожорлив и ненасытен, а лиса хитра и лукава, басня теряет 
свою назидательность? Разве его вина, что большие господа таковы, какие они есть? Разве он