|
все-таки пожениться?
Она взглянула на него, не скрывая удивления.
— Вы что, серьезно? — спросила она.
Франклин, с трудом подыскивая французские слова, ответил:
— Если вы не хотите — не серьезно, а если хотите — серьезно.
На ее круглом лице появилось мечтательное выражение. Она молчала, продолжая
машинально поглаживать собачку, сидевшую у нее на коленях. Он смотрел на ее красивую,
полную руку, на маленькую, все еще детскую кисть. Как бы между прочим, тихо, просто, с
необычным для него смущением он объяснил ей свое положение.
— Если, что весьма вероятно, — сказал он, — я буду в ближайшее время отозван, передо
мной встанет очень тяжелый вопрос. Возвращаться ли мне в Филадельфию? Покинуть ли
страну, где я нашел так много понимания, так много приятного, — я говорю и о внешних и о
внутренних обстоятельствах, которые согревают мне сердце. Страну, в которой живете вы,
Мари-Фелисите. Одно только ваше «да», и вопрос для меня будет решен.
Она медленно опустила на пол собачку и встала. Помолодев от смущения, глубоко
растроганная, она указала рукой на один из многочисленных портретов Клода-Адриена
Гельвеция.
Франклин оживленнее, чем обычно, сказал:
— Он был великим человеком, ваш супруг и мой друг Гельвеций. Он бы понял, почему я
так стремлюсь соединиться с вами. Он одобрил бы это с точки зрения своей философии. И
разве вы не говорили мне, Мари-Фелисите, что в свои последние минуты он взял с вас клятву,
что вы будете наслаждаться жизнью?
Она, все еще улыбаясь и не глядя на пего, проговорила:
— Продолжайте, продолжайте, дорогой, уважаемый, великий, я слушаю вас с
удовольствием.
Непринужденно, галантно и разумно принялся он доказывать, что они любят одни и те же
вещи, одних и тех же людей, один и тот же образ жизни. Потом, нетерпеливо прервав себя, он
сказал:
— Теперь я больше чем когда-либо сожалею о своем ужасном французском языке. Мне
хотелось бы выразить все это лучше, не столь неуклюже.
— Ваш французский не так уж плох, — отвечала она. — Ваша мадам Брийон хорошо
обучила вас французскому. — И нерешительно, улыбаясь все шире и смакуя каждый слог, она
впервые назвала его Бенжамен. Никто, никогда еще не называл его так по-французски, и он с
трудом узнал свое имя. Но ее лицо и жесты говорили ему больше, чем все ее слова, и он решил,
что уже добился ее согласия. С чувством, немного торжественно, он поднес ее руку к своим
губам.
У нее замерло сердце при мысли, что она сумела так очаровать человека, которого ее
друзья ценили выше всех живущих ныне на земле.
— Все это удивительно приятно слушать, друг мой, — сказала она, — и чрезвычайно мне
нравится, признаюсь. Но я вижу вас насквозь, старый хитрец. Вы сами рассказывали мне, что
умеете, не прибегая к лжи, говорить так, что слова ваши покоряют слушателя. Поэтому мне
нужно все хорошенько взвесить. Вы должны дать мне время на размышление.
Она поехала к своему другу Тюрго и рассказала ему о предложении Франклина.
— Это одна из его шуток, — твердо и неодобрительно сказал Тюрго.
— Нет, нет, Жак-Робер, — живо перебила его мадам Гельвеций. — Он говорил
совершенно серьезно.
Тюрго вспомнил, как она отвергла его самого в первый раз, когда он был молод и беден, и
во второй, когда он был знаменит и богат. Пылкий и чувствительный, Тюрго все еще переживал
свое унижение.
— Что вы ответили? — спросил он. И красивое, изрезанное морщинами лицо Тюрго стало
еще сумрачней.
— Я ответила, что подумаю.
— Что? — вскричал он в гневе. — Вы не отвергли его сразу? Подумаю! Вы с ума сошли!
— Вы всегда сразу начинаете грубить, Жак-Робер, — сказала она жалобно и ребячливо. —
Подумайте, как это лестно и заманчиво, когда доктор Франклин делает тебе предложение.
— Лестно? Заманчиво? — возмутился он. — Пошло, безумно. Абсолютно бессмысленно.
А если бы вам сделал предложение кто-нибудь другой, но с такой же внешностью?
Какой-нибудь заурядный мистер Браун или мистер Смит? Да вы бы попросту рассмеялись.
— Но ведь он же не мистер Браун, — возразила она, — в том-то и дело, что он — доктор
Франклин.
|
|