|
признать свое заблуждение, и в изящных выражениях он покаялся в своей неправоте. Пьеса эта,
заявил Гримм, представляет собой смелую и остроумную картину нравов и мнений
господствующего класса и написана человеком, который, как никто иной, владеет кистью и
красками. В произведении этом показана не только борьба против права первой брачной ночи;
оно зеркало целой эпохи и, значит, безусловно, является созданием гения.
Боялись, что вторая часть очень длинной комедии утомит капризную публику. Но,
несмотря на жару, гости нисколько не устали и слушали столь же внимательно, как и вначале. С
интересом следили они за развитием сложной интриги, понимая и наслаждаясь каждым
скрытым намеком.
Но вот начался последний акт с большим монологом. Монолог этот вызывал на
репетициях много сомнений и споров. Никогда еще на французской сцене не произносили
монолога столь длинного. Следовало ли преподносить слушателям, утомленным почти
четырьмя часами острословия и бурного драматического действия, еще такой монолог? Сейчас
будет видно, сейчас решится, примет ли публика длинные рассуждения или этот смелый
эксперимент погубит всю комедию.
Фигаро ходил взад и вперед под испанскими каштанами. Он то садился на скамейку на
авансцене и говорил, обращаясь к залу, то вскакивал и бегал по сцене, темпераментно
жестикулируя, то снова садился и рассуждал. И говорил, говорил, говорил без конца. Но
удивительно, зрители не утрачивали интереса, даже не кашляли, не ерзали, а внимательно
следили за неожиданными поворотами самого длинного монолога, который когда-либо
произносился с французской сцены.
Дезире стояла за кулисой. На ней был костюм офицера. Она знала, как обворожительна
она в нем, но сейчас забыла об этом. Дезире ждала тех замечательных слов, которыми кончится
монолог и в которых Фигаро-Пьер расскажет о своей жизни точнее, чем все его завистники и
почитатели. Вот, вот они, эти слова.
«Вот я иду своей дорогой, — говорил Фигаро-Превиль. Он позволил себе говорить очень
тихо, и все-таки после четырех часов жары и напряжения зрители слушали его, затаив
дыхание. — Я вынужден был идти дорогой, на которую я вступил, сам того не зная, и с которой
сойду, сам того не желая, и я усыпал ее цветами настолько, насколько мне это позволяла моя
веселость. Я говорю: моя веселость, а между тем в точности мне неизвестно, больше ли она
моя, чем все остальное, и что такое, наконец, „я“, которому уделяется мною так много
внимания: смесь не поддающихся определению частиц, жалкое, придурковатое создание,
шаловливый зверек, молодой человек, жаждущий удовольствий, сегодня господин, завтра слуга
— в зависимости от прихоти судьбы, тщеславный из самолюбия, трудолюбивый по
необходимости, но и ленивый до самозабвения! В минуту опасности — оратор, когда хочется
отдохнуть — поэт, при случае — музыкант, порой — безумно влюбленный. Я все видел, всем
занимался, все испытал».
А потом спектакль окончился. В дерзкие строфы заключительного водевиля, в балетный
финал, все нарастая, врывались волны оваций, и в них тонули музыка и стихи. Актеры
раскланивались. Им хлопали и хлопали, повернувшись к ложе автора. Он тоже раскланивался
снова и снова, но не так, как другие авторы, с наигранным безразличием. Он сиял от радости и
не скрывал ее.
Дезире гордилась собой. Это она своими интригами и игрой доставила Пьеру победу. Но с
иронической и горькой улыбкой смотрела она, как, окруженный всеобщим ликованием,
аплодируя ей и другим актерам, он подчеркнуто нежно склонялся к своей Терезе.
Позже, войдя в уборную Дезире, Водрейль сказал Пьеру: «Итак, мой милый, мы добились
своего, завтра я еду в Бретань и буду бить англичан».
Четыреста с лишним американцев, которых в Лондоне держали в позорном плену, писали
настойчивые жалобы Франклину. Делегаты решили оказать им помощь и послать деньги. Эту
далеко не безопасную миссию следовало доверить надежному и ловкому человеку. Франклин
предложил двух кандидатов. Лично он с ними дела не имел, но их рекомендовали достойные
люди, и их внешность располагала к доверию. Артур Ли, напротив, рекомендовал человека,
которого знал много лет, некоего мистера Диггса, коммерсанта из Мэриленда. С обычным
мрачным пылом Ли заявил, что ручается за честность и находчивость этого человека. Доктор
нашел мистера Диггса не слишком приятным. Говорил он многословно, елейным голосом, а
глаза у него так и бегали.
Когда на совещании трех эмиссаров Артур Ли начал настаивать на кандидатуре мистера
Диггса, у Франклина на лице появилось протестующее выражение.
— Что вы имеете против мистера Диггса? — спросил мистер Адамс.
— Он мне не нравится, — просто ответил Франклин.
|
|