признать свое заблуждение, и в изящных выражениях он покаялся в своей неправоте. Пьеса эта, 
заявил Гримм, представляет собой смелую и остроумную картину нравов и мнений 
господствующего класса и написана человеком, который, как никто иной, владеет кистью и 
красками. В произведении этом показана не только борьба против права первой брачной ночи; 
оно зеркало целой эпохи и, значит, безусловно, является созданием гения.
     Боялись, что вторая часть очень длинной комедии утомит капризную публику. Но, 
несмотря на жару, гости нисколько не устали и слушали столь же внимательно, как и вначале. С 
интересом следили они за развитием сложной интриги, понимая и наслаждаясь каждым 
скрытым намеком.
     Но вот начался последний акт с большим монологом. Монолог этот вызывал на 
репетициях много сомнений и споров. Никогда еще на французской сцене не произносили 
монолога столь длинного. Следовало ли преподносить слушателям, утомленным почти 
четырьмя часами острословия и бурного драматического действия, еще такой монолог? Сейчас 
будет видно, сейчас решится, примет ли публика длинные рассуждения или этот смелый 
эксперимент погубит всю комедию.
     Фигаро ходил взад и вперед под испанскими каштанами. Он то садился на скамейку на 
авансцене и говорил, обращаясь к залу, то вскакивал и бегал по сцене, темпераментно 
жестикулируя, то снова садился и рассуждал. И говорил, говорил, говорил без конца. Но 
удивительно, зрители не утрачивали интереса, даже не кашляли, не ерзали, а внимательно 
следили за неожиданными поворотами самого длинного монолога, который когда-либо 
произносился с французской сцены.
     Дезире стояла за кулисой. На ней был костюм офицера. Она знала, как обворожительна 
она в нем, но сейчас забыла об этом. Дезире ждала тех замечательных слов, которыми кончится 
монолог и в которых Фигаро-Пьер расскажет о своей жизни точнее, чем все его завистники и 
почитатели. Вот, вот они, эти слова.
     «Вот я иду своей дорогой, — говорил Фигаро-Превиль. Он позволил себе говорить очень 
тихо, и все-таки после четырех часов жары и напряжения зрители слушали его, затаив 
дыхание. — Я вынужден был идти дорогой, на которую я вступил, сам того не зная, и с которой 
сойду, сам того не желая, и я усыпал ее цветами настолько, насколько мне это позволяла моя 
веселость. Я говорю: моя веселость, а между тем в точности мне неизвестно, больше ли она 
моя, чем все остальное, и что такое, наконец, „я“, которому уделяется мною так много 
внимания: смесь не поддающихся определению частиц, жалкое, придурковатое создание, 
шаловливый зверек, молодой человек, жаждущий удовольствий, сегодня господин, завтра слуга 
— в зависимости от прихоти судьбы, тщеславный из самолюбия, трудолюбивый по 
необходимости, но и ленивый до самозабвения! В минуту опасности — оратор, когда хочется 
отдохнуть — поэт, при случае — музыкант, порой — безумно влюбленный. Я все видел, всем 
занимался, все испытал».
     А потом спектакль окончился. В дерзкие строфы заключительного водевиля, в балетный 
финал, все нарастая, врывались волны оваций, и в них тонули музыка и стихи. Актеры 
раскланивались. Им хлопали и хлопали, повернувшись к ложе автора. Он тоже раскланивался 
снова и снова, но не так, как другие авторы, с наигранным безразличием. Он сиял от радости и 
не скрывал ее.
     Дезире гордилась собой. Это она своими интригами и игрой доставила Пьеру победу. Но с 
иронической и горькой улыбкой смотрела она, как, окруженный всеобщим ликованием, 
аплодируя ей и другим актерам, он подчеркнуто нежно склонялся к своей Терезе.
     Позже, войдя в уборную Дезире, Водрейль сказал Пьеру: «Итак, мой милый, мы добились 
своего, завтра я еду в Бретань и буду бить англичан».
     Четыреста с лишним американцев, которых в Лондоне держали в позорном плену, писали 
настойчивые жалобы Франклину. Делегаты решили оказать им помощь и послать деньги. Эту 
далеко не безопасную миссию следовало доверить надежному и ловкому человеку. Франклин 
предложил двух кандидатов. Лично он с ними дела не имел, но их рекомендовали достойные 
люди, и их внешность располагала к доверию. Артур Ли, напротив, рекомендовал человека, 
которого знал много лет, некоего мистера Диггса, коммерсанта из Мэриленда. С обычным 
мрачным пылом Ли заявил, что ручается за честность и находчивость этого человека. Доктор 
нашел мистера Диггса не слишком приятным. Говорил он многословно, елейным голосом, а 
глаза у него так и бегали.
     Когда на совещании трех эмиссаров Артур Ли начал настаивать на кандидатуре мистера 
Диггса, у Франклина на лице появилось протестующее выражение.
     — Что вы имеете против мистера Диггса? — спросил мистер Адамс.
     — Он мне не нравится, — просто ответил Франклин.