А еще через несколько дней он встал с постели и вышел из дому, чтобы ответить на 
некоторые визиты.
     Его несли в портшезе по городу Парижу, одетого со старомодной пышностью; хилое тело 
его было закутано в шали и шубы. Стоял ясный, очень морозный день. Тем не менее он велел 
откинуть занавески, желая видеть улицы, людей, Париж. Его везде узнавали, люди 
останавливались, почтительно снимали шляпы и шапки, бурно приветствовали его. Когда он 
исчезал в подъезде какого-нибудь дома, кругом, ожидая его появления, собирались густые 
толпы любопытных. С быстротой молнии разнеслось по Парижу: «Вольтер здесь!» И люди 
выбегали на улицы, как во время какой-нибудь большой придворной церемонии.
     Когда Вольтер возвращался, на обоих мостах через Сену, на набережной Театен и улице 
Бон собралось столько народа, что нечего было и думать пробиться сквозь толпу. Полицейским 
пришлось уговорами и силой расчищать дорогу портшезу. Так Вольтера пронесли сквозь толпу 
обожателей, и лицо его рдело от мороза и от радости.
     
     
     Туанетта после встречи с Франклином чувствовала себя призванной поддерживать все 
передовое. Она не прочь была бы устроить сенсационную встречу с Вольтером. Вся Сиреневая 
лига разделяла модное восхищение великим писателем, а тот уже много лет старался 
установить дружеские отношения с Туанеттой. Он написал для нее маленькую праздничную 
пьесу и очень прозрачно льстил ей в своих произведениях. Туанетта не оставалась глуха к этим 
знакам внимания. Но она отдавала себе отчет в том, что вся Европа сочла бы официальный 
прием Вольтера в Версале политической демонстрацией.
     Умная Диана Полиньяк нашла выход. А что, если предоставить Вольтеру камергерскую 
ложу в «Театр Франсе»? Ведь она находится рядом с ложей Туанетты, и таким образом можно 
без труда завязать безобидную, непринужденную беседу.
     Но когда Туанетта сообщила Луи об этом проекте, тот пришел в ярость.
     — Я запрещаю вам, мадам, — неистовствовал он, — слышите, я запрещаю вам вступать в 
какие бы то ни было отношения с этим архиеретиком. Разговор с ним равносилен бесчестью.
     — Господин де Вольтер — величайший писатель вашей страны и, по-видимому, всего 
мира, сир, — отвечала Туанетта.
     — И, конечно, вы слышите музыку в его словах, — съехидничал Луи, — но я запрещаю 
вам слушать эту музыку.
     Успокоившись немного, он объяснил свой гнев.
     — Ваш брат Иосиф — уж на что вольнодумец, но даже он отказался от общения с этой 
блистательной дрянью.
     И с мстительным удовольствием Луи рассказал Туанетте то, что ей давно было известно.
     — Старик думал, что император навестит его проездом в Ферне. Он по-праздничному 
разукрасил свою деревню и замок и велел соорудить триумфальные ворота. Но он просчитался. 
Наш Иосиф последовал мудрому совету ее величества, матери-императрицы, и гордо прокатил 
мимо еретика и всей его мишуры. А теперь вы хотите в театре, на глазах у всего света, говорить 
с этим безбожником. Я запрещаю! Не бывать этому.
     В тот же день Морепа спросил:
     — Известно ли вам, сир, что господин де Вольтер находится в вашей столице?
     — Я полагал, что этому господину въезд в город запрещен, — холодно ответил Луи.
     — Не совсем, — пояснил Морепа. — Таково было лишь желание покойного короля, 
умершее вместе с королем.
     — Но это желание живет и во мне, — сухо сказал Луи.
     — Однако и вы, сир, не сочтете удобным силой удалить старика из его родного города, — 
возразил министр.
     — Да, к сожалению, это не годится, — с грустью согласился Луи.
     — Мне даже кажется, — продолжал Морепа, — что столь старому человеку, который 
как-никак является самым почитаемым писателем Европы, следует оказать некоторые почести 
на его родине.
     — Нет, — резко отвечал Луи, — мой долг — защищать веру и нравственность. Вообще-то 
мне следовало бы с позором выгнать из своей столицы этого старого богохульника. Если я не 
замечаю его присутствия, я и то уже, по-моему, оказываю честь и милость литературе.
     Гнев Луи был сильнее, чем то показывали его слова. После ухода Морепа он принялся 
угрюмо рассматривать книги и брошюры Вольтера, спрятанные в потайном шкафчике. Их было 
много. Они печатались в Амстердаме и Лейдене, в Гамбурге и Лондоне. Но они залетали и в его 
Францию, для них, так же как и для ветра, границы не служили препятствием. Это знамение,