Вольтер ухмыльнулся.
     — Вы получите это заявление немедленно, мой милый, — сказал он.
     Вольтер сел и написал своим ясным, разборчивым почерком: «Я умираю, почитая бога, в 
любви к моим друзьям, не питая ненависти к врагам и с отвращением к суеверию».
     Ваньер, обрадованный, спрятал документ.
     Спустя несколько дней, через две недели после приезда в Париж, у Вольтера, в то время 
как он диктовал, случился сильный припадок кашля.
     — Теперь пора, зовите нашего доброго аббата Готье, — простонал он, задыхаясь и скаля 
зубы, и кровь хлынула у него из горла и носа.
     Явился аббат. Ваньер должен был показать ему «заявление», и Вольтер спросил, 
достаточно ли этого, чтобы обеспечить ему честное погребение. Он робко взглянул на аббата. А 
может, тот и правда настолько глуп?
     — К сожалению, нет, — ответил аббат, — мы должны более основательно оформить нашу 
маленькую сделку.
     По требованию Готье Вольтер исповедался. Затем в присутствии своего племянника, 
аббата Миньо, второго священнослужителя, и секретаря Ваньера он подтвердил документально, 
что, исповедавшись аббату Готье, умирает верным католической религии, в лоне которой 
родился.
     Аббат Готье бегло прочитал документ.
     — Я думаю, что этого достаточно, — хитро и робко бросил Вольтер.
     Но аббат, покачав головой, заявил:
     — К сожалению, нет, сударь.
     — Что же еще должен я написать? — спросил Вольтер.
     — Пишите, — мягко, но властно приказал аббат, — пишите: «И если я оскорбил церковь, 
то прошу прощения у бога и у нее».
     Ваньер скрежетал зубами.
     — Я должен это написать? — спросил Вольтер.
     — Пишите спокойно, дорогой мэтр, — ласково уговаривал его священник. — Такой 
документик никому не повредит.
     Вольтер стал писать. Ваньер смотрел на его худую руку, сжимавшую перо, которое, 
казалось, не хотело выводить буквы.
     — А теперь, господа, — обратился аббат к остальным, — засвидетельствуйте, 
пожалуйста, своей подписью, что это «заявление» наш господин Вольтер написал 
собственноручно, находясь в здравом уме и по доброй воле.
     Оба священника подписали. Ваньер хмуро отказался.
     Оставшись наедине со своим верным секретарем, Вольтер попытался оправдаться.
     — Должны же вы понять, — объяснял старик, — что перспектива быть выброшенным на 
свалку весьма неприятна. Я знаю, разумеется, что это предрассудок, но я разделяю его, и, 
следовательно, попы держат меня в руках. Но все-таки смеяться последним буду я, или, точнее, 
мой труп. Я заключил с церковью довольно выгодную сделку. Подумайте, я написал пятьдесят 
тысяч страниц, и за каждую из них духовенство готово выбросить меня на свалку, а теперь 
какими-то тремя маленькими строчками я заставлю их похоронить меня прилично.
     Но расчет этот не произвел на Ваньера никакого впечатления, и Вольтер продолжал:
     — Когда вы будете таким же старым, как я, мой дорогой, вы поймете, что прав был 
Генрих Великий и что Париж стоит обедни .
     Но и это не рассеяло мрачных мыслей Ваньера.
     Тем временем аббат Готье поспешил с драгоценным документом к своему начальству, 
настоятелю собора Сен-Сюльпис. Тот, озлобленный тем, что слава обращения еретика выпала 
на долю какому-то аббату, а не ему, главе собора, нашел заявление слишком расплывчатым, 
чтобы оно могло служить отречением от ереси, искупающим многочисленные неприятности, 
которые причинил церкви Вольтер. Этого недостаточно, чтобы принять Вольтера в лоно 
церкви. Не желая отступать, раздосадованный аббат поспешно возвратился в дом больного, 
чтобы вынудить у него более внушительный документ.
     Но Вольтер чувствовал себя уже лучше и не принял попа. А когда неутомимый аббат на 
следующий день появился снова, Вольтер чувствовал себя еще лучше, и Готье снова пришлось 
уйти несолоно хлебавши. На третий день больной оправился настолько, что велел сказать 
умоляющему о приеме аббату, что в ближайшие месяцы будет очень занят и не располагает 
временем.
     Вольтер поправлялся удивительно быстро. Вскоре он уже опять принимал посетителей, 
которых являлось все больше, писал, диктовал, репетировал с актерами, работал без устали.