вечному наставнику, который столько раз отчитывал ее и унижал, а теперь пытается направлять 
ее жизнь своим толстым «Руководством».
     Не меняя позы, Водрейль открыл свой наглый, красивый рот и тихим, грудным голосом, 
очень любезно сказал:
     — Теперь вы понимаете, Туанетта, что я хотел избавить вас от этого испытания? Если во 
время празднества кто-нибудь спросит меня о вас, я могу, не солгав, ответить: «Мадам не 
приглашена».
     Туанетта не на шутку обиделась.
     — Вы очень дерзки, Франсуа, — отвечала она. — У вас нет ко мне доверия. Вы обижаете 
меня.
     Этого-то Водрейль и ждал.
     — Как угодно, мадам, — ответил он. И, став перед ней, и склонившись в глубоком 
поклоне, и смеясь одними глазами, он почтительно произнес: — Прошу вас, мадам, оказать мне 
милость и осчастливить меня своим прибытием на мой маленький праздник в Женвилье.
     Туанетта прикусила губу, вздохнула. Водрейль отошел на несколько шагов, прислонился 
к камину и вежливо, нагло, дружелюбно, надменно поглядел ей в лицо.
     Ей было ясно, что нужно ответить отказом. Только ради того, чтобы не лишить Франсуа 
маленького триумфа, нельзя создавать трудности для Луи, да и для себя самой, а может быть, 
даже и вредить Франции и Габсбургам. Франсуа легко, он только подданный. А она королева, 
на ней ответственность. Нужно отказаться. Она откажется.
     Водрейль глядел на нее не отрываясь, его полное, насмешливое, властное лицо 
издевалось: «Сестра императора Иосифа».
     — Я приеду, — сказала она.
     — Милейший Пьер, — сообщил через два дня Водрейль своему другу и шуту, — скоро я 
смогу показать вам спектакль, не уступающий вашему «Фигаро». Пьеса называется «Безумный 
день, или Вильгельм Телль и королева».
     Испытывая величайшее удовлетворение, Пьер удивленно взглянул на Водрейля и ответил:
     — Я не понимаю вас, мой покровитель.
     С хорошо разыгранным равнодушием Водрейль рассказал ему, что нашел решение, 
которого Пьер искал. Пьер увидит, как он, Водрейль, сведет дряхлого комедийного героя Пьера 
с могущественной и прелестной партнершей.
     — Только, пожалуйста, — предупредил он Пьера, — примите меры предосторожности, 
чтобы ваш приятель из Пасси не нарушал правил игры. Пожалуйста, скажите старику, что ему 
не следует узнавать высокопоставленную даму, с которой он встретится на балу. Дайте понять 
этому господину с Запада, что речь идет об увеселительном рауте, а не о политическом 
собрании. Между прочим, любезнейший, — закончил он милостиво, — вы тоже приглашены на 
спектакль.
     Пьер не поскупился на изъявления благодарности и восторга и с готовностью предложил 
маркизу свои услуги. В глубине души он испытывал огромную, злобную радость. Если 
господину маркизу угодно плясать, то можно не сомневаться, что его, Пьера, приятель с Запада 
сумеет подыграть господину маркизу. Аккомпанемент будет скромный, зато с большим 
резонансом.
     Хотя Пьер знал, что о задуманном вечере нельзя никому говорить, он по секрету рассказал 
своим близким — Терезе, Жюли, Гюдену — и о предстоявшем событии, и о великой помощи, 
которую он, Пьер, оказал Франклину.
     Жюли ликовала, Тереза осталась равнодушна, а Филипп про себя кипел от ярости. Гнусно 
со стороны американца так эксплуатировать его благородного, доверчивого друга, а потом 
издеваться над ним за его спиной. Пьер поставляет им оружие не только для поля брани, но и 
для министерских кабинетов, это он тянет их воз, а они называют его «мухой на карете». Но 
если высказаться начистоту, ничего хорошего из этого не получится ни для Пьера, ни для всего 
мира. И Гюден, превозмогая себя, молчал.
     Зато он отводил душу за письменным столом. Как Прокопий из Цезарей , тайно 
работавший над своей «Historia arcana» , которая должна была показать миру истинное, 
отвратительное лицо превозносимого до небес Юстиниана, писал он, Филипп Гюден, 
подлинную историю Тринадцати Штатов и доктора Вениамина Франклина. Яркими, пестрыми 
красками изображал он своего друга Пьера и его великие дела, подчеркивая тем самым черную 
неблагодарность Америки и эгоистичного патриарха из Пасен. Каких только классиков Гюден 
ни цитировал, чтобы выразить свое возмущение. Он цитировал Софокла:
     
   О, как недолговечна благодарность,