так свободно и плавно лилась речь. Пьер заговорил с Вениамином, спросил о его школьных 
делах; он легко располагал к себе детей, и, к удовольствию окружающих, оба — 
сорокапятилетний и семилетний — отлично беседовали.
     Затем, ободренный всеобщим вниманием, Пьер обратился к остальным. Заметив, что 
большинство гостей, даже те из них, кто говорил только по-английски, понимает французскую 
речь, он то и дело сбивался на французский и вскоре стал вести себя так, как вел бы себя во 
французском салоне, — рассказывал интересные сплетни, сыпал афоризмами — о женщинах, о 
литературе. Хотя до слушателей доходило явно не все и многие его намеки ничего им не 
говорили, Пьер не унимался. Если он рассыплет перед ними сто перлов, думал он, то хотя бы 
пять или шесть они оценят; его нисколько не смущало, что изрядно подвыпившие капитаны 
время от времени разражаются смехом, который с одинаковой вероятностью мог относиться и к 
его остротам, и к его персоне.
     Пьер ехал сюда с чувством неловкости, он не знал, какое впечатление произведет на 
американцев. Когда же выяснилось, что он им понравился, скованность его сразу исчезла, и 
Пьер подумал, что теперь он справится с задачей, которую перед собой поставил, — показать 
доктору Франклину, как несправедливо с ним, Бомарше, обошлись. Он сел поближе к хозяину 
дома.
     Франклин твердо решил помнить притчу о бороне и скрыть свою антипатию к мосье 
Карону. Он принял его радушно и непринужденна, без той презрительной вежливости, которая 
так уязвляла Пьера. У Пьера словно гора с плеч свалилась, едва он заметил, что сегодня 
Франклин не холоден с ним; он с подчеркнутым вниманием слушал доморощенные истории 
старика, громко смеялся и глядел на рассказчика сияющими глазами. Затем, втайне надеясь на 
особое внимание Франклина, он пустился в рассуждения о различии между юмором и 
остроумием. Он привел примеры из Сократа и Аристофана, почерпнутые им у ученого Гюдена, 
и почувствовал себя счастливым, когда Франклин, поначалу не все разобравший, попросил его 
повторить и пояснить некоторые фразы и, улыбнувшись, по достоинству оценил их.
     Затем, однако, доктор принял серьезный вид и участливо спросил Пьера, как поживает его 
молодой помощник, мосье Тевено, который, насколько ему, Франклину, известно, уехал в 
Америку. Пьер отвечал, что сведений о караване, с которым отправился Поль, еще не 
поступило, да и не могло поступить. Оба, Франклин и Пьер, на мгновение умолкли и 
задумались.
     Мосье де Ларошфуко тщательно перевел Декларацию независимости, а издатель Руо 
поторопился напечатать перевод к 4 июля, снабдив его обстоятельным, патетическим 
предисловием. Переводчик вручил Франклину экземпляр Декларации. Под выжидательным и 
почтительным взглядом переводчика, молодого герцога, доктор стал листать изящный томик. 
Он не поскупился на похвалы переводу, хотя про себя отметил, что благородные периоды 
подлинника звучат по-французски пошловато. Затем, обратившись к Пьеру, он сказал, что 
слышал, какое глубокое впечатление произвела на слушателей эта Декларация, когда мосье де 
Бомарше впервые прочитал ее в парке замка Этьоль. Пьер покраснел от удовольствия — это с 
ним редко случалось — и уже готов был простить Франклину все неприятности, которые тот 
ему причинил. Он считает милостью судьбы и своим постоянным капиталом, отвечал он, то 
обстоятельство, что он первым на этом полушарии узнал о величайшем событии новейшей 
истории и что ему выпала честь ознакомить с текстом этого благородного манифеста лучших 
сынов своего отечества.
     Доктор Дюбур с досадой вспомнил чтение в парке Этьоль. Его уязвляло, что Франклин 
так превозносит этого спекулянта Карона; к тому же он не мог простить Пьеру, что тот 
правдами и неправдами завладел кораблем «Орфрей», тогда как он, Дюбур, борец за правое 
дело, должен довольствоваться плохо снаряженными судами. Вспомнив, однако, как весело 
смеялся Франклин над басней о мухе и карете, Дюбур перестал сердиться на своего мудрого 
друга: в самом деле, почему бы и не дать мухе сахару?
     Маркиз де Кондорсе сказал:
     — Сколько чувств, о великий муж, возникает, наверно, у вас в душе, когда вы читаете 
свое произведение, изменившее мир.
     — Мне жаль, — отвечал терпеливо Франклин, — что распространилось мнение, будто 
Декларация составлена мною. Еще раз повторяю, это не соответствует действительности. 
Прошу вас, мосье, поверить мне и принять к сведению, что предложение провозгласить 
независимость было внесено в Конгресс мистером Ричардом Генри Ли, братом нашего мистера 
Артура Ли. Что же касается Декларации, то она была подготовлена одним моим молодым 
коллегой, мистером Томасом Джефферсоном . Я внес лишь несколько незначительных 
поправок.