еще один документ, документ мирового значения.
     И вот, глядя на ларец, Пьер делился новостями с сестрой. Он решил ни во что ее не 
посвящать, и прежде чем начинать разговор с Шарло, следовало, конечно, принять меры, чтобы 
она не подслушивала; было просто неумно рассказывать ей еще больше. Но, побаиваясь 
сдержанности Шарло, он вынужден был в беседе с ним держаться рамок делового, сухого 
доклада, и теперь ему надоело себя обуздывать. С великим воодушевлением расписал он 
сестре, как великолепно все будет. Они глядели друг на друга блестящими глазами, воспаряя в 
мечтах все выше и выше. Затем он взял с нее слово, что она не проговорится никому на свете, 
даже отцу: на старости лет люди становятся болтливы, а в этом деле важно соблюсти тайну.
     Они пожелали друг другу спокойной ночи, поцеловались.
     Эмиль, камердинер Пьера, дожидался хозяина, чтобы уложить его в постель. Быстро и 
ловко снимая с Пьера его сложный костюм, он спросил его с почтительной 
конфиденциальностью:
     — У мосье был сегодня удачный день?
     — Очень удачный, — ответил Пьер. — Желаю всем добрым французам таких же дней.
     Эмиль раздвинул тяжелый полог, за которым на возвышении стояла роскошная кровать. 
Пьер потребовал фруктов в сахаре, пригубил приготовленный ему на ночь напиток. Эмиль 
укрыл Пьера и задернул полог, чтобы смягчить проникавший в альков свет ночника. Пьер 
громко, с удовольствием зевнул, лег на бок, подтянул колени к подбородку, закрыл глаза.
     Но прежде чем он успел уснуть, свет снова стал ярче, кто-то раздвинул полог.
     — Что там еще, Эмиль? — спросил Пьер, не открывая глаз.
     Но это был не Эмиль, это был отец Пьера. Он сел на край низкой, широкой кровати. В 
халате, домашних туфлях и ночном колпаке старик Карон казался совсем дряхлым.
     — Скажи мне теперь, сын мой, — начал он, — в чем, собственно, дело. Я понимаю, при 
девочках тебе не хотелось говорить, — женщины болтливы. Но теперь-то мы одни.
     Пьер зажмурился. Ноги старика, торчавшие из-под халата, были волосаты и тощи, но его 
глаза, смотревшие на сына с нежностью, волненьем и любопытством, были полны жизни и 
молодости.
     Отношение Пьера к отцу было двойственным. Старик Карон происходил из гугенотской 
семьи , его как протестанта заставили пойти на военную службу, потом он отрекся от своей 
веры, стал дворцовым часовщиком и ревностным католиком. Образ жизни Пьера не раз 
вызывал стычки между отцом и сыном. Пьер бросил было учиться у отца, но затем, после 
нескольких неудачных попыток начать самостоятельную жизнь, вернулся к отцовскому очагу. 
Отец, однако, сменил гнев на милость только после того, как добился от раскаявшегося сына 
обстоятельного письменного соглашения, точно устанавливавшего сыновние права и 
обязанности. Во время этих событий и много раз впоследствии старик предсказывал сыну, что 
тот плохо кончит. Но сын отнюдь не собирался плохо кончать, напротив, он сумел купить себе 
дворянство и всяческие звонкие титулы. Желая добиться признания своего дворянства, он 
потребовал от отца, чтобы тот оставил свое буржуазное ремесло. Возмущенный папаша Карон 
наотрез отказался бросить любимое дело, и Пьеру пришлось напомнить отцу, что, отрекшись от 
протестантства, тот не прогадал ни в материальном, ни в нравственном отношении. Старик в 
конце концов смирился, но держался гордо.
     Пьер любил отца. Он считал, что своим уменьем строить пьесы, а также политические и 
деловые интриги, в которых сотни шестеренок так целесообразно взаимодействовали, он обязан 
урокам часового мастерства, и был благодарен за это отцу. Пьер взял старика к себе в дом и 
назначил ему пенсию. Отец принял пенсию, отверг ее, снова принял; он поселился в доме 
Пьера, ушел из этого дома, поселился в нем снова. Когда Пьер, проиграв процесс, лишился 
привилегий и титулов, старик над ним издевался: стоило ли бросать свое доброе, честное 
ремесло? В последние годы отец и сын отлично ладили, дружно потешаясь над собой и над 
глупо устроенным миром. Хотя порою они все еще обменивались колкостями, они прекрасно 
знали, что любят друг друга и что им надо быть вместе. Иногда Пьер выходил с отцом на 
прогулку в Версальский парк и знакомил его со своими друзьями из высшей аристократии.
     — Это мой добрый, старый отец, — говорил он нежно, и старик, казавшийся в своем 
буржуазном платье необычайно стройным, отвешивал учтивый, хотя и не слишком низкий 
поклон.
     И вот теперь старик Карон сидел на постели сына, которого боготворил и которому всегда 
пророчил, что ничего из него не выйдет, и, полный счастливого любопытства, ждал рассказа о 
новом, невероятном успехе, которого тот снова достиг.
     Для Пьера было событием сообщить об удаче своему другу Шарло. Для него было 
счастьем поговорить о ней с Жюли. Но рассказать все отцу было для него высшим