|
еще один документ, документ мирового значения.
И вот, глядя на ларец, Пьер делился новостями с сестрой. Он решил ни во что ее не
посвящать, и прежде чем начинать разговор с Шарло, следовало, конечно, принять меры, чтобы
она не подслушивала; было просто неумно рассказывать ей еще больше. Но, побаиваясь
сдержанности Шарло, он вынужден был в беседе с ним держаться рамок делового, сухого
доклада, и теперь ему надоело себя обуздывать. С великим воодушевлением расписал он
сестре, как великолепно все будет. Они глядели друг на друга блестящими глазами, воспаряя в
мечтах все выше и выше. Затем он взял с нее слово, что она не проговорится никому на свете,
даже отцу: на старости лет люди становятся болтливы, а в этом деле важно соблюсти тайну.
Они пожелали друг другу спокойной ночи, поцеловались.
Эмиль, камердинер Пьера, дожидался хозяина, чтобы уложить его в постель. Быстро и
ловко снимая с Пьера его сложный костюм, он спросил его с почтительной
конфиденциальностью:
— У мосье был сегодня удачный день?
— Очень удачный, — ответил Пьер. — Желаю всем добрым французам таких же дней.
Эмиль раздвинул тяжелый полог, за которым на возвышении стояла роскошная кровать.
Пьер потребовал фруктов в сахаре, пригубил приготовленный ему на ночь напиток. Эмиль
укрыл Пьера и задернул полог, чтобы смягчить проникавший в альков свет ночника. Пьер
громко, с удовольствием зевнул, лег на бок, подтянул колени к подбородку, закрыл глаза.
Но прежде чем он успел уснуть, свет снова стал ярче, кто-то раздвинул полог.
— Что там еще, Эмиль? — спросил Пьер, не открывая глаз.
Но это был не Эмиль, это был отец Пьера. Он сел на край низкой, широкой кровати. В
халате, домашних туфлях и ночном колпаке старик Карон казался совсем дряхлым.
— Скажи мне теперь, сын мой, — начал он, — в чем, собственно, дело. Я понимаю, при
девочках тебе не хотелось говорить, — женщины болтливы. Но теперь-то мы одни.
Пьер зажмурился. Ноги старика, торчавшие из-под халата, были волосаты и тощи, но его
глаза, смотревшие на сына с нежностью, волненьем и любопытством, были полны жизни и
молодости.
Отношение Пьера к отцу было двойственным. Старик Карон происходил из гугенотской
семьи , его как протестанта заставили пойти на военную службу, потом он отрекся от своей
веры, стал дворцовым часовщиком и ревностным католиком. Образ жизни Пьера не раз
вызывал стычки между отцом и сыном. Пьер бросил было учиться у отца, но затем, после
нескольких неудачных попыток начать самостоятельную жизнь, вернулся к отцовскому очагу.
Отец, однако, сменил гнев на милость только после того, как добился от раскаявшегося сына
обстоятельного письменного соглашения, точно устанавливавшего сыновние права и
обязанности. Во время этих событий и много раз впоследствии старик предсказывал сыну, что
тот плохо кончит. Но сын отнюдь не собирался плохо кончать, напротив, он сумел купить себе
дворянство и всяческие звонкие титулы. Желая добиться признания своего дворянства, он
потребовал от отца, чтобы тот оставил свое буржуазное ремесло. Возмущенный папаша Карон
наотрез отказался бросить любимое дело, и Пьеру пришлось напомнить отцу, что, отрекшись от
протестантства, тот не прогадал ни в материальном, ни в нравственном отношении. Старик в
конце концов смирился, но держался гордо.
Пьер любил отца. Он считал, что своим уменьем строить пьесы, а также политические и
деловые интриги, в которых сотни шестеренок так целесообразно взаимодействовали, он обязан
урокам часового мастерства, и был благодарен за это отцу. Пьер взял старика к себе в дом и
назначил ему пенсию. Отец принял пенсию, отверг ее, снова принял; он поселился в доме
Пьера, ушел из этого дома, поселился в нем снова. Когда Пьер, проиграв процесс, лишился
привилегий и титулов, старик над ним издевался: стоило ли бросать свое доброе, честное
ремесло? В последние годы отец и сын отлично ладили, дружно потешаясь над собой и над
глупо устроенным миром. Хотя порою они все еще обменивались колкостями, они прекрасно
знали, что любят друг друга и что им надо быть вместе. Иногда Пьер выходил с отцом на
прогулку в Версальский парк и знакомил его со своими друзьями из высшей аристократии.
— Это мой добрый, старый отец, — говорил он нежно, и старик, казавшийся в своем
буржуазном платье необычайно стройным, отвешивал учтивый, хотя и не слишком низкий
поклон.
И вот теперь старик Карон сидел на постели сына, которого боготворил и которому всегда
пророчил, что ничего из него не выйдет, и, полный счастливого любопытства, ждал рассказа о
новом, невероятном успехе, которого тот снова достиг.
Для Пьера было событием сообщить об удаче своему другу Шарло. Для него было
счастьем поговорить о ней с Жюли. Но рассказать все отцу было для него высшим
|
|