шерстью.  Не знаю, что ему от меня было нужно, но оно отходило в дальний
угол комнаты,  разгонялось и со всего маху поддавало  мне  под  коленки,
пока я не прижал его креслом к стене. Часть предметов в конце концов мне
удалось  уничтожить,  остальные  разбрелись  по  углам  и   попрятались.
Остались:  блюдо,  халат  с  кристаллом  и  кружка  с  черной жидкостью,
разросшаяся до размеров кувшина.  Я поднял ее обеими руками  и  понюхал.
По-моему, это  были  черные  чернила  для  авторучки.  Блюдо  за креслом
шевелилось,  царапая лапами цветной линолеум,  и мерзко шипело. Мне было
очень неуютно.
     В коридоре послышались шаги и голоса, дверь распахнулась, на пороге
появился Янус Полуэктович и,  как всегда,  произнес: "Так". Я заметался.
Янус Полуэктович прошел к  себе  в  кабинет,  на  ходу  небрежно,  одним
универсальным    движением    бровей   ликвидировав   сотворенную   мною
кунсткамеру.  За ним проследовали Федор Симеонович,  Кристобаль Хунта  с
толстой черной сигаретой в углу рта, насупленный Выбегалло и решительный
Роман Ойра-Ойра.  Все они были озабочены, очень спешили и не обратили на
меня   никакого  внимания.  Дверь  в  кабинет  осталась  открытой.  Я  с
облегченным вздохом уселся на прежнее место и тут  обнаружил,  что  меня
поджидает  большая  фарфоровая  кружка  с  дымящимся  кофе  и  тарелка с
бутербродами. Кто-то из титанов обо мне все-таки позаботился, уж не знаю
кто.  Я  принялся  завтракать,  прислушиваясь к голосам,  доносящимся из
кабинета.
     - Начнем  с  того,  -  с  холодным  презрением говорил Кристобаль
Хозевич,  - что ваш, простите, "Родильный Дом" находится в точности под
моими  лабораториями.  Вы  уже  устроили один взрыв,  и в результате я в
течение десяти минут был вынужден ждать,  пока в моем  кабинете  вставят
вылетевшие  стекла.  Я  сильно  подозреваю,  что  аргументы более общего
характера  вы  во  внимание  не  примете,  и  потому  исхожу  из   чисто
эгоистических соображений...
     - Это,  дорогой,  мое дело,  чем я у себя  занимаюсь,  -  отвечал
Выбегалло фальцетом.  - Я до вашего этажа не касаюсь,  хотя вот у вас в
последнее время бесперечь течет живая вода.  Она  у  меня  весь  потолок
замочила,  и клопы от нее заводятся.  Но я вашего этажа не касаюсь, а вы
не касайтесь моего.
     - Г-голубчик,   -   пророкотал   Федор  Симеонович,  -  Амвросий
Амбруазович!  Н-надо же  принять  во  внимание  возможные  осложнения...
В-ведь никто же не занимается,  скажем, д-драконом в здании, х-хотя есть
и огнеупоры, и...
     - У  меня  не  дракон,  у  меня счастливый человек!  Исполин духа!
Как-то странно вы рассуждаете,  товарищ Киврин, странные у вас аналогии,
чужие!  Модель  идеального  человека и какой-то внеклассовый огнедышащий
дракон!..
     - Г-голубчик, да дело же не в том, ч-что он внеклассовый, а в том,
ч-что он пожар может устроить...
     - Вот,  опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали
вы, товарищ Федор Симеонович!
     - Я г-говорю о драконе...
     - А я говорю о вашей неправильной установке!  Вы  стираете,  Федор
Симеонович!    Вы    всячески    замазываете!   Мы,   конечно,   стираем
противоречия... между  умственным  и  физическим...  между   городом   и
деревней... между мужчиной и женщиной, наконец... Но замазывать пропасть
мы вам не позволим, Федор Симеонович!
     - К-какую  пропасть?  Что  за  ч-чертовщина,  Р-роман,   в   конце
концов?..   Вы  же  ему  при  мне  об-объясняли!  Я  г-говорю,  Амвросий
Амб-бруазович,  что ваш эксперимент оп-пасен, понимаете?.. Г-город можно
повредить, п-понимаете?
     - Я-то  все  понимаю.  Я-то   не   позволю   идеальному   человеку
вылупляться среди чистого поля на ветру!
     - Амвросий Амбруазович,  -  сказал  Роман,  -  я  могу  еще  раз
повторить свою аргументацию. Эксперимент опасен потому...