|
шерстью. Не знаю, что ему от меня было нужно, но оно отходило в дальний
угол комнаты, разгонялось и со всего маху поддавало мне под коленки,
пока я не прижал его креслом к стене. Часть предметов в конце концов мне
удалось уничтожить, остальные разбрелись по углам и попрятались.
Остались: блюдо, халат с кристаллом и кружка с черной жидкостью,
разросшаяся до размеров кувшина. Я поднял ее обеими руками и понюхал.
По-моему, это были черные чернила для авторучки. Блюдо за креслом
шевелилось, царапая лапами цветной линолеум, и мерзко шипело. Мне было
очень неуютно.
В коридоре послышались шаги и голоса, дверь распахнулась, на пороге
появился Янус Полуэктович и, как всегда, произнес: "Так". Я заметался.
Янус Полуэктович прошел к себе в кабинет, на ходу небрежно, одним
универсальным движением бровей ликвидировав сотворенную мною
кунсткамеру. За ним проследовали Федор Симеонович, Кристобаль Хунта с
толстой черной сигаретой в углу рта, насупленный Выбегалло и решительный
Роман Ойра-Ойра. Все они были озабочены, очень спешили и не обратили на
меня никакого внимания. Дверь в кабинет осталась открытой. Я с
облегченным вздохом уселся на прежнее место и тут обнаружил, что меня
поджидает большая фарфоровая кружка с дымящимся кофе и тарелка с
бутербродами. Кто-то из титанов обо мне все-таки позаботился, уж не знаю
кто. Я принялся завтракать, прислушиваясь к голосам, доносящимся из
кабинета.
- Начнем с того, - с холодным презрением говорил Кристобаль
Хозевич, - что ваш, простите, "Родильный Дом" находится в точности под
моими лабораториями. Вы уже устроили один взрыв, и в результате я в
течение десяти минут был вынужден ждать, пока в моем кабинете вставят
вылетевшие стекла. Я сильно подозреваю, что аргументы более общего
характера вы во внимание не примете, и потому исхожу из чисто
эгоистических соображений...
- Это, дорогой, мое дело, чем я у себя занимаюсь, - отвечал
Выбегалло фальцетом. - Я до вашего этажа не касаюсь, хотя вот у вас в
последнее время бесперечь течет живая вода. Она у меня весь потолок
замочила, и клопы от нее заводятся. Но я вашего этажа не касаюсь, а вы
не касайтесь моего.
- Г-голубчик, - пророкотал Федор Симеонович, - Амвросий
Амбруазович! Н-надо же принять во внимание возможные осложнения...
В-ведь никто же не занимается, скажем, д-драконом в здании, х-хотя есть
и огнеупоры, и...
- У меня не дракон, у меня счастливый человек! Исполин духа!
Как-то странно вы рассуждаете, товарищ Киврин, странные у вас аналогии,
чужие! Модель идеального человека и какой-то внеклассовый огнедышащий
дракон!..
- Г-голубчик, да дело же не в том, ч-что он внеклассовый, а в том,
ч-что он пожар может устроить...
- Вот, опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали
вы, товарищ Федор Симеонович!
- Я г-говорю о драконе...
- А я говорю о вашей неправильной установке! Вы стираете, Федор
Симеонович! Вы всячески замазываете! Мы, конечно, стираем
противоречия... между умственным и физическим... между городом и
деревней... между мужчиной и женщиной, наконец... Но замазывать пропасть
мы вам не позволим, Федор Симеонович!
- К-какую пропасть? Что за ч-чертовщина, Р-роман, в конце
концов?.. Вы же ему при мне об-объясняли! Я г-говорю, Амвросий
Амб-бруазович, что ваш эксперимент оп-пасен, понимаете?.. Г-город можно
повредить, п-понимаете?
- Я-то все понимаю. Я-то не позволю идеальному человеку
вылупляться среди чистого поля на ветру!
- Амвросий Амбруазович, - сказал Роман, - я могу еще раз
повторить свою аргументацию. Эксперимент опасен потому...
|
|