В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой медик, о котором
хоть и можно было сказать, что "голова у него большая", но... лишь в самом
прямом смысле этого  слова.  Шел  проливной  дождь;  однако,  невзирая  на
непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать  в  город  по  каким-то
неотложным делам, - хотя бы на четверть часика. "Незачем, -  думал  он,  -
связываться с привратником, если можно легко пролезть сквозь  решетку".  В
вестибюле все еще валялись калоши, забытые сторожем. В  такой  ливень  они
были очень кстати, и медик  надел  их,  не  догадываясь,  что  это  калоши
счастья. Теперь осталось только  протиснуться  между  железными  прутьями,
чего ему ни разу не приходилось делать.
     - Господи, только бы просунуть голову, - промолвил он.
     И в тот же  миг  голова  его,  хотя  и  очень  большая,  благополучно
проскочила между прутьями, - не без помощи калош, разумеется.
     Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось пролезть.
     - Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то думал,  что  голову
просунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!
     Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не тут-то было: она
застряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и  без  всякого
толка.  Сначала  медик  просто  рассердился,  но  вскоре  настроение   его
испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.
     К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать освободиться,
и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно.  Дождь  все  лил  и
лил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику все равно никак было
не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он думал, что, чего  доброго,
придется простоять так до утра: ведь только утром можно будет  послать  за
кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И  вряд  ли  удастся  перепилить  ее
быстро, а на шум сбегутся школьники,  все  окрестные  жители,  -  да,  да,
сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился,  как  преступник  у
позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную агаву, когда она
расцвела.
     - Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума сойду! Да, да,
сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!
     Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же  минуту  голова  его
освободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от страха,
в который повергли его калоши счастья.
     Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко ошибаетесь.
Нет, самое худшее еще впереди.
     Прошла ночь, наступил следующий день, а  за  калошами  все  никто  не
являлся.
     Вечером в маленьком театре, расположенном на  улице  Каннике,  давали
представление. Зрительный зал был полон. В числе других артистов один чтец
продекламировал стихотворение под названием "Бабушкины очки":

                  У бабушки моей был дар такой,
                  Что раньше бы сожгли ее живой.
                  Ведь ей известно все и даже боле:
                  Грядущее узнать - в ее то было воле,
                  В сороковые проникала взором,
                  Но просьба рассказать всегда кончалась спором.
                  "Скажи мне, говорю, грядущий год,
                  Какие нам событья принесет?
                  И что произойдет в искусстве, в государстве?"
                  Но бабушка, искусная в коварстве,
                  Молчит упрямо, и в ответ ни слова.
                  И разбранить меня подчас готова.
                  Но как ей устоять, где взять ей сил?
                  Ведь я ее любимцем был.

                  "По-твоему пусть будет в этот раз, -
                  Сказала бабушка и мне тотчас