энергично закивали головами.
     - Здесь умер человек, - объяснил мне Арнак, -  а  это  его  могила  и
череп. Карибы хоронят умерших в хижинах, где они жили.
     - Ты говоришь, карибы? Разве это хижина не араваков?
     - Нет, это старая хижина, и,  вероятно,  здесь  жила  какая-то  семья
карибов. В такой хижине не смеет жить никто, кроме духа умершего.
     - Почему же тогда Конесо велит мне здесь жить? - удивился я.
     - Возможно, он думает, - сказал Арнак, -  что  этот  обычай  касается
только нас и не относится к тебе, белолицему...
     - Не верю! - буркнул Манаури.
     Посовещавшись, мы единодушно решили, что в - хижине с могилой я  жить
не стану.  Пребывание в хижине, где жил покойник, мало  мне  улыбалось,  а
главное - могло восстановить против меня, как  против  святотатца,  многих
индейцев.
     Временно я разместился в шалаше Манаури, а мои  соратники  вместе  со
мной и многими добровольцами из числа туземцев не мешкая тут же  принялись
возводить для меня новое жилище.  Среди всеобщей радости и. веселья работа
шла споро, и уже к полудню возвышалось  строение  разве  что  чуть  похуже
резиденции самого Конесо.  Прочная пальмовая крыша, три бамбуковых стены и
четвертая, хотя и частично открытая, но с широким навесом надежно защищали
от бурь и ливней.  Хижина, а точнее -  просторный  шалаш,  была  настолько
вместительна, что я предложил поселиться в ней вместе  со  мной  Арнаку  и
Вагуре, неразлучным моим друзьям.
     Остальные наши  товарищи,  не  теряя  времени,  тоже  сооружали  себе
хижины, но не вразброс, как это принято у индейцев, а все  вместе  -  одну
подле другой.  Как видно, род наш намерен был и впредь  держаться  сообща.
Оставалось лишь удивляться, как в расположении хижин,  словно  в  зеркале,
отражались личные чувства, симпатии  и  привязанности:  негры  построились
вокруг хижины Манаури, словно  личная  гвардия  вождя;  Арасибо  предпочел
место подле меня и стал ближайшим моим соседом, по  другую  сторону,  тоже
поблизости от моей хижины, расположилась в шалаше Ласана с ребенком.
     Под  вечер  нас  посетил  Конесо,  пришедший  посмотреть,   как    мы
разместились, и, пользуясь случаем, я выложил ему все, что думал по поводу
хижины  с  могилой,  дав  недвусмысленно  понять,  что  характер  у   меня
вспыльчивый, не терпящий оскорблений, и нанесенные мне обиды я  не  всегда
склонен оставлять безнаказанными.
     - Обиды? - сказал он с деланным  удивлением.  -  В  этом  нет  ничего
обидного.
     - А что же тогда? Неудачная шутка или вероломная ловушка?
     - Верно, ловушка, - плутовато согласился Конесо, и его мясистые  губы
сложились в какое-то подобие улыбки, - но не вероломная.  Это была  просто
проверка твоих сил!
     - Один сует мне в трубке яд, другой посылает жить  в  хижину-табу,  -
стал укорять я его.
     - Ты удивлен? - Губы вождя все еще улыбались, но раскосые  глаза  его
смотрели холодно и настороженно.
     - Да, удивлен: разве я не гость ваш?
     - Ты наш гость.  Но какой? Необычный! Не такой, как другие гости. Ты,
говорят,  обладаешь  таинственной  силой,  и  мы  хотим  подвергнуть    ее
испытанию.
     - Для этого вы сунули мне яд?
     - Да! Яд на тебя действует, теперь мы это знаем.  И  знаем,  что  дух
мертвого сильнее тебя! Ты боишься его! Он вселяет в тебя страх.
     - В этом ты ошибаешься, Конесо!
     - Разве ты не бежал из хижины-табу?
     - Бежал, а как же! Но не из страха перед духом, можешь мне верить!
     -  О-ей!  -  На  одутловатом  лице  Конесо  отразилась   недоверчивая
глумливость.
     - Я чту ваши обычаи и обряды! - продолжал я многозначительно. - Я  не
хочу осквернять жилища мертвого! И это все!