мо, жестоко, и никто не знал, где и когда он обрушит новый удар. Главным
его козырем была внезапность нападения, он  норовил  застать  противника
врасплох; недаром он явился в мир бизнеса с дикого Севера, -  мысль  его
шла непроторенными путями и  легко  открывала  новые  способы  и  приемы
борьбы. А добившись преимущества, он безжалостно приканчивал свою  жерт-
ву. "Беспощаден, как краснокожий", - говорили о нем; и это  была  чистая
правда.
   С другой стороны, он слыл "честным". Слово его было так же верно, как
подпись на векселе, хотя сам он никому на слово не  верил.  Ни  о  каких
"джентльменских соглашениях" он и слышать не хотел, и тот, кто, заключая
с ним сделку, ручался своей честью, неизменно  нарывался  на  неприятный
разговор. Впрочем, и Харниш давал слово только в тех случаях, когда  мог
диктовать свои условия и собеседнику предоставлялся выбор -  принять  их
или уйти ни с чем.
   Солидное помещение денег не входило в игру Элама Харниша, - это  свя-
зало бы его капитал и уменьшило риск. А его в биржевых операциях увлекал
именно азарт, и, чтобы так бесшабашно вести  игру,  как  ему  нравилось,
деньги всегда должны были быть у него под рукой. Поэтому он лишь изредка
и на короткий срок вкладывал их в какое-нибудь предприятие  и  постоянно
снова и снова пускал в оборот, совершая дерзкие набеги на своих соперни-
ков. Поистине это был пират финансовых морей. Верных пять процентов  го-
дового дохода с капитала не удовлетворяли его;  рисковать  миллионами  в
ожесточенной, свирепой схватке, поставить на карту все свое состояние  и
знать, что либо он останется без гроша, либо сорвет пятьдесят  или  даже
сто процентов прибыли, - только в этом он видел радость жизни. Он никог-
да не нарушал правил игры, но и пощады не давал никому. Когда ему удава-
лось зажать в тиски какогонибудь финансиста или объединение финансистов,
никакие вопли терзаемых не останавливали его. Напрасно жертвы взывали  к
нему о жалости. Он был вольный стрелок и ни с кем из биржевиков не водил
дружбы. Если он вступал с кем-нибудь в сговор, то лишь из чисто  деловых
соображений и только на время, пока считал это нужным, ничуть не  сомне-
ваясь, что любой из его временных союзников при  первом  удобном  случае
обманет его или разорит дотла. Однако, невзирая на такое мнение о  своих
союзниках, он оставался им верен, - но только до тех пор, пока они  сами
хранили верность; горе тому, кто пытался изменить Эламу Харнишу!
   Биржевики и финансисты Тихоокеанского побережья на всю жизнь запомни-
ли урок, который получили Чарльз Клинкнер  и  Калифорнийско-Алтамонтский
трест. Клинкнер был председателем правления. Вместе с Харнишем они разг-
ромили Междугородную корпорацию  Сан-Хосе.  Могущественная  компания  по
производству и эксплуатации электрической энергии пришла ей на помощь, и
Клинкнер, воспользовавшись этим, в самый разгар решительной битвы  пере-
метнулся к неприятелю. Харниш потерял на этом деле три миллиона,  но  он
довел трест до полного краха, а Клинкнер покончил с собой в тюремной ка-
мере. Харниш не только выпустил из рук Междугородную - этот прорыв фрон-
та стоил ему больших потерь по всей линии. Люди сведущие говорили,  что,
пойди он на уступки, многое можно было бы спасти. Но он добровольно  от-
казался от борьбы с Междугородной корпорацией и с Электрической компани-
ей; по общему мнению, он потерпел крупное поражение, однако он тут же  с
истинно наполеоновской быстротой и  смелостью  обрушился  на  Клинкнера.
Харниш знал, что для Клинкнера это явится полной неожиданностью. Знал он
также и то, что Калифорнийско-Алтамонтский трест - фирма  весьма  солид-
ная, а в настоящее время очутилась в  затруднительном  положении  только
потому, что Клинкнер спекулировал ее капиталом. Более того, он знал, что
через полгода трест будет крепче прежнего стоять на ногах именно  благо-
даря махинациям Клинкнера, - и если бить по тресту, то бить немедля. Хо-
дили слухи, что Харниш по поводу понесенных им убытков выразился так: "Я
не остался в накладе - напротив, я считаю, что сберег не только эту сум-
му, но гораздо больше. Это просто страховка на будущее. Впредь, я думаю,
никто уж, имея дело со мной, не станет жульничать".
   Жестокость, с какой он действовал, объяснялась прежде всего тем,  что