нец, но он вспыхнул еще ярче, когда Харниш устремил загоревшийся взор на
Дид, которая появилась в дверях с хлыстом в руке, одетая  в  вельветовый
костюм, столь знакомый по  памятным  прогулкам  в  Пиедмонте.  Глаза  их
встретились, и на ее лице румянец тоже заиграл ярче. Потом она посмотре-
ла на лошадей и увидела Маб. Но взгляд ее мгновенно опять  обратился  на
Харниша.
   - Ах, Элам! - Больше она ничего не прибавила, но имя его прозвучало в
ее устах, как молитва, и эта молитва имела тысячу значений.  Он  пытался
разыграть непонимание, но сердце его было слишком переполнено,  и  шутка
не шла с языка. Она только назвала его по имени, и в это имя она вложила
и нежный упрек, и признательность, и радость, и всю свою любовь.
   Она подошла ближе, погладила кобылу,  опять  повернулась  к  Харнишу,
посмотрела ему в лицо и, вздохнув от счастья, еще раз сказала:
   - Ах, Элам! И все, что прозвучало в ее голосе, отразилось в  ее  гла-
зах, и Харниш увидел в них глубину, которой не вместит ни мысль, ни сло-
во, - увидел неизъяснимое таинство и волшебство земной любви.
   И опять Харниш тщетно пытался ответить шуткой;  минута  была  слишком
торжественная, и шутливые слова, хотя бы и нежные, казались неуместными.
Дид тоже молча взялась за поводья, оперлась ногой на подставленные  руки
Харниша и вскочила в седло. Харниш мигом очутился верхом на  Бобе.  Волк
пустился вперед мелкой волчьей рысью, и  оба  всадника,  окрыленные  лю-
бовью, в ласковых лучах летнего солнца, на  одинаковых  скакунах  гнедой
масти, умчались в горы, навстречу своему медовому месяцу. Харниш опьянел
от счастья, словно от хмельного вина. Он достиг наивысшей вершины жизни.
Выше никто не мог бы взобраться и никогда не взбирался.  Это  его  день,
его праздник, его пора любви и обладания, обладания той, что так проник-
новенно сказала: "Ах, Элам!" - и посмотрела на него взглядом, в  котором
светилась вся ее душа.
   Они поднялись в гору, и Харниш с радостью следил за тем, как просияло
лицо Дид, когда перед ними открылся чудесный вид на окрестные  долины  и
склоны. Он показал на густо поросшие лесом холмы по ту сторону волнистых
лугов.
   - Это наше, - заговорил он. - И это только  начало.  Погоди,  увидишь
большой каньон, там водятся еноты; а тут, в горах  Сонома,  -  норки.  И
олени! Вон та гора прямо кишит оленями. И если нам очень приспичит,  по-
жалуй, и пуму можно вспугнуть. И знаешь, там есть одна такая  полянка...
Нет, больше ни слова не скажу. Сама скоро увидишь.
   Они свернули в ворота, где начиналась дорога на глинище,  между  ско-
шенными лугами, и оба с наслаждением вдохнули ударивший им в лицо  запах
свежего сена. Как и в тот раз, когда Харниш впервые побывал здесь, жаво-
ронки взлетали из-под копыт лошадей, оглашая воздух  звонким  пением,  а
когда начался лес, на испещренных цветами прогалинах их сменили дятлы  и
яркосиние сойки.
   - Теперь мы на своей земле, - сказал Харниш, когда скошенные луга ос-
тались позади. - Она тянется через самую  гористую  часть.  Вот  погоди,
увидишь.
   Как и в первый раз, он свернул влево,  не  доезжая  глинища:  миновав
родничок и перескочив через остатки забора, они стали пробираться лесом.
Дид была вне себя от восхищения: у ключа, тихо журчащего  среди  стволов
секвойи, росла новая дикая лилия на высоком стебле, вся осыпанная  белы-
ми, словно восковыми, цветамиколокольцами. Но Харниш не спешился, а пое-
хал дальше - туда, где ручей пробил себе дорогу в холмах.  Харниш  здесь
потрудился, - теперь через ручей вела проложенная им  крутая,  скользкая
дорожка для верховой езды, и, переправившись на ту сторону, они  углуби-
лись в густую тень под исполинскими секвойями, потом  пересекли  дубовую
рощу. На опушке открылось пастбище в несколько акров; травы стояли высо-
ко - по пояс.
   - Наше, - сказал Харниш.
   Дид наклонилась с седла, сорвала спелый  колосок  и  погрызла  зубами
стебель.