|
нец, но он вспыхнул еще ярче, когда Харниш устремил загоревшийся взор на
Дид, которая появилась в дверях с хлыстом в руке, одетая в вельветовый
костюм, столь знакомый по памятным прогулкам в Пиедмонте. Глаза их
встретились, и на ее лице румянец тоже заиграл ярче. Потом она посмотре-
ла на лошадей и увидела Маб. Но взгляд ее мгновенно опять обратился на
Харниша.
- Ах, Элам! - Больше она ничего не прибавила, но имя его прозвучало в
ее устах, как молитва, и эта молитва имела тысячу значений. Он пытался
разыграть непонимание, но сердце его было слишком переполнено, и шутка
не шла с языка. Она только назвала его по имени, и в это имя она вложила
и нежный упрек, и признательность, и радость, и всю свою любовь.
Она подошла ближе, погладила кобылу, опять повернулась к Харнишу,
посмотрела ему в лицо и, вздохнув от счастья, еще раз сказала:
- Ах, Элам! И все, что прозвучало в ее голосе, отразилось в ее гла-
зах, и Харниш увидел в них глубину, которой не вместит ни мысль, ни сло-
во, - увидел неизъяснимое таинство и волшебство земной любви.
И опять Харниш тщетно пытался ответить шуткой; минута была слишком
торжественная, и шутливые слова, хотя бы и нежные, казались неуместными.
Дид тоже молча взялась за поводья, оперлась ногой на подставленные руки
Харниша и вскочила в седло. Харниш мигом очутился верхом на Бобе. Волк
пустился вперед мелкой волчьей рысью, и оба всадника, окрыленные лю-
бовью, в ласковых лучах летнего солнца, на одинаковых скакунах гнедой
масти, умчались в горы, навстречу своему медовому месяцу. Харниш опьянел
от счастья, словно от хмельного вина. Он достиг наивысшей вершины жизни.
Выше никто не мог бы взобраться и никогда не взбирался. Это его день,
его праздник, его пора любви и обладания, обладания той, что так проник-
новенно сказала: "Ах, Элам!" - и посмотрела на него взглядом, в котором
светилась вся ее душа.
Они поднялись в гору, и Харниш с радостью следил за тем, как просияло
лицо Дид, когда перед ними открылся чудесный вид на окрестные долины и
склоны. Он показал на густо поросшие лесом холмы по ту сторону волнистых
лугов.
- Это наше, - заговорил он. - И это только начало. Погоди, увидишь
большой каньон, там водятся еноты; а тут, в горах Сонома, - норки. И
олени! Вон та гора прямо кишит оленями. И если нам очень приспичит, по-
жалуй, и пуму можно вспугнуть. И знаешь, там есть одна такая полянка...
Нет, больше ни слова не скажу. Сама скоро увидишь.
Они свернули в ворота, где начиналась дорога на глинище, между ско-
шенными лугами, и оба с наслаждением вдохнули ударивший им в лицо запах
свежего сена. Как и в тот раз, когда Харниш впервые побывал здесь, жаво-
ронки взлетали из-под копыт лошадей, оглашая воздух звонким пением, а
когда начался лес, на испещренных цветами прогалинах их сменили дятлы и
яркосиние сойки.
- Теперь мы на своей земле, - сказал Харниш, когда скошенные луга ос-
тались позади. - Она тянется через самую гористую часть. Вот погоди,
увидишь.
Как и в первый раз, он свернул влево, не доезжая глинища: миновав
родничок и перескочив через остатки забора, они стали пробираться лесом.
Дид была вне себя от восхищения: у ключа, тихо журчащего среди стволов
секвойи, росла новая дикая лилия на высоком стебле, вся осыпанная белы-
ми, словно восковыми, цветамиколокольцами. Но Харниш не спешился, а пое-
хал дальше - туда, где ручей пробил себе дорогу в холмах. Харниш здесь
потрудился, - теперь через ручей вела проложенная им крутая, скользкая
дорожка для верховой езды, и, переправившись на ту сторону, они углуби-
лись в густую тень под исполинскими секвойями, потом пересекли дубовую
рощу. На опушке открылось пастбище в несколько акров; травы стояли высо-
ко - по пояс.
- Наше, - сказал Харниш.
Дид наклонилась с седла, сорвала спелый колосок и погрызла зубами
стебель.
|
|