колыбели,   каких-то   туманных   елок,   каких-то    комнатных
перспектив,--   редкая   группа   обходилась   без   таксы,   с
расплывшейся от  темперамента  задней  частью  гибкого  тела  и
всегда   с   тем  странным,  психопатически-эвездным  взглядом,
который у этой породы бывает  на  семейных  снимках.  В  раннем
детстве  я  еще  застал на садовом угреве Лулу и Бокса Первого,
мать и сына, столь дряхлых, что давно забылся кровосмесительный
их союз, озадачивший былых детей. Около 1904 года отец привез с
Мюнхенской  выставки  рыжего  щенка,   из   которого   выросла,
удивительной  таксичьей  красоты,  Трэйни.  В  1915  году у нее
отнялись задние ноги, и  пока  мать  не  решилась  ее  усыпить,
бедная  собака  уныло  ездила  по  паркетам,  как  cul-de-jatte
(Безногий (франц ) ). Затем кто-то подарил нам внука или
правнука чеховских Хины  и  Брома.  Этот  окончательный  таксик
(представляющий  одно из немногих звеньев между мною и русскими
классиками) последовал за нами в изгнание, и еще в 1930 году  в
Праге,  где  моя  овдовевшая  мать  жила  на крохотную казенную
пенсию, можно было видеть ковыляющего по тусклой  зимней  улице
далеко  позади  своей задумчивой хозяйки этого старого, все еще
сердитого  Бокса  Второго,--  эмигрантскую  собаку  в   длинном
проволочном наморднике и заплатанном пальтеце.
     Я  жил  далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог
часто ее навещать. Не было меня при ней и когда она  умерла,  в
мае  1939  года.  Всякий  раз,  что удавалось посетить Прагу, я
испытывал в первую секунду встречи ту боль,  ту  растерянность,
тот  провал,  когда  приходится  сделать  усилие, чтобы нагнать
время, ушедшее за разлуку вперед, и восстановить любимые  черты
по не стареющему в сердце образцу. Квартира, которую она делила
с  внуком  и  Евгенией  Константиновной  Г.,  самым  близким ее
другом, была донельзя убогой. Клеенчатые тетради, в которые она
списывала в течение многих лет нравившиеся ей стихи, лежали  на
кое-как  собранной  ветхой  мебели.  Ужасно  скоро  треплющиеся
томики эмигрантских изданий соседствовали со слепком  отцовской
руки.   Около  ее  кушетки,  ночью  служившей  постелью,  ящик,
поставленный вверх дном и покрытый  зеленой  материей,  заменял
столик,   и   на  нем  стояли  маленькие  мутные  фотографии  в
разваливающихся рамках. Впрочем она едва ли  нуждалась  в  них,
ибо  оригинал  жизни  не  был утерян. Как бродячая труппа всюду
возит с собой, поскольку не забыты реплики, и дюны под бурей, и
замок в тумане, и очарованный остров,-- так носила она  в  себе
все,  что  душа  отложила  про этот серый день. Совершенно ясно
вижу ее, сидящую за чайным столом и тихо созерцающую,  с  одной
картой в руке, какую-то фазу в раскладке пасьянса; другой рукой
она  облокотилась  об  стол,  и  в ней же, прижав сгиб большого
пальца к  краю  подбородка,  держит  близко  ко  рту  папироску
собственной  набивки.  На  четвертом пальце правой руки--теперь
опускающей карту -- горит блеск двух золотых колец: обручальное
кольцо моего отца, слишком для нее  широкое,  привязано  черной
ниточкой к ее собственному кольцу.
     Когда мне снятся умершие, они всегда молчаливы, озабочены,
смутно  подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью
их дорогих черт. Я встречаюсь с ними без удивления, в местах  и
обстановке,  в  которых  они  никогда  не  бывали  при жизни --
например, в доме у человека, с которым  я  познакомился  только
потом.  Они  сидят в сторонке, хмуро опустив глаза, как если бы
смерть была темным пятном, постыдной семейной тайной. И конечно
не там и не тогда, не в этих косматых  снах,  дается  смертному
редкий  случай  заглянуть за свои пределы, а дается этот случай
нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости,
силы и удачи -- на мачте, на перевале, за рабочим  столом...  И