|
ден теперь за три-четыре лье, к великому ущербу других загородных домов
или так называемых "замков", находившихся по соседству, которые так и
остались в своем скромном обличье, посеревшем от времени.
Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного
из своих друзей - приходского церковного старосты, но это был кретин,
способный прослезиться из-за чего угодно. Это был единственный человек,
на которого он мог положиться.
"Какое несчастье может сравниться с моим? - воскликнул он в бе-
шенстве. - Такое одиночество!"
"Да может ли это статься? - вопрошал себя этот поистине жалкий чело-
век. - Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было че-
ловека, с которым я мог бы посоветоваться? Мой рассудок отказывается мне
помочь, я чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!" - вскричал он с го-
речью. Это были друзья его детства, которых он оттолкнул от себя своим
высокомерием в 1814 году. Они с юных лет привыкли держаться с ним на
равной ноге, а тут ему вдруг вздумалось переменить с ними тон, ибо это
были незнатные люди.
Один из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец из
Верьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл там га-
зету. Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, а патент на
типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах он решился напи-
сать г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным от-
ветить наподобие древнего римлянина: "Если бы министр короля удостоил
меня чести поинтересоваться моим мнением, я бы ответил ему: беспощадно
уничтожайте всех провинциальных печатников, а на типографское дело вве-
дите монополию, как на табак". Это письмо близкому другу, которое в свое
время привело в восторг весь Верьер, г-н де Реналь вспоминал теперь с
ужасом "Кто бы мог сказать, что я, с моим положением, с моим состоянием,
с моими орденами, когда-нибудь пожалею об этом!" И вот в таких-то прис-
тупах ярости, то против самого себя, то против всего, что окружало его,
он провел эту ужасную ночь; к счастью, однако, ему не пришло в голову
попытаться выследить свою жену.
"Я привык к Луизе, - говорил он себе. - Она знает все мои дела. Будь
у меня завтра возможность снова жениться, мне не найти женщины, которая
заменила бы мне ее". И он пытался утешиться мыслью, что жена его невин-
на: это не ставило его в необходимость проявить твердость характера и
было для него удобнее всего; в конце концов мало ли было на свете жен-
щин, которые стали жертвою клеветы?
"Но как же это! - вдруг завопил он и судорожно заметался по комнате.
- Да что я, совсем уж полное ничтожество, проходимец какой-нибудь? Как
могу я допустить, чтобы она издевалась надо мной со своим любовником?
Ведь так можно довести до того, что весь Верьер будет потешаться над мо-
им мягкосердечием. Чего только не рассказывали о Шармье (известный по
всему краю супруг, которого жена обманывала на глазах у всех)? Стоит
только произнести его имя, и уж у всех улыбка на губах. Он хороший адво-
кат, но кто же вспоминает о том, какой он мастер говорить? А-а, говорят
они, Шармье? Тот самый Шармье де Бернар - так его и прозвали по имени
человека, который его опозорил".
"Слава богу, - говорил он себе через несколько минут, - слава богу,
что у меня нет дочери, а значит, как бы я ни наказал мать, это не отра-
зится на судьбе детей, - я могу поймать этого подлого малого с моей же-
ной и убить их обоих, и тогда уже это будет трагическая история, над ко-
торой никто не будет потешаться". Эта идея ему понравилась, и он стал
тщательно обдумывать все подробности. "Уложение о наказаниях в таком
случае на моей стороне, да и как бы там оно ни обернулось, наша конгре-
гация и мои друзья, присяжные, сумеют меня спасти". Он вытащил свой
охотничий нож, осмотрел его: нож был очень острый, но вдруг он предста-
вил себе лужу крови, и ему стало страшно.
"Я могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера и вытолкать его
вон. Но какой скандал подымется на весь Верьер и даже на весь департа-
|
|