ден теперь за три-четыре лье, к великому ущербу других загородных  домов
или так называемых "замков", находившихся по соседству,  которые  так  и
остались в своем скромном обличье, посеревшем от времени.
   Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного
из своих друзей - приходского церковного старосты, но  это  был  кретин,
способный прослезиться из-за чего угодно. Это был единственный  человек,
на которого он мог положиться.
   "Какое несчастье может сравниться с  моим?  -  воскликнул  он  в  бе-
шенстве. - Такое одиночество!"
   "Да может ли это статься? - вопрошал себя этот поистине жалкий  чело-
век. - Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было  че-
ловека, с которым я мог бы посоветоваться? Мой рассудок отказывается мне
помочь, я чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!" -  вскричал  он  с  го-
речью. Это были друзья его детства, которых он оттолкнул от  себя  своим
высокомерием в 1814 году. Они с юных лет привыкли  держаться  с  ним  на
равной ноге, а тут ему вдруг вздумалось переменить с ними тон,  ибо  это
были незнатные люди.
   Один из них, Фалькоз, человек умный и  сердечный,  бумаготорговец  из
Верьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл там га-
зету. Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, а патент на
типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах он  решился  напи-
сать г-ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным  от-
ветить наподобие древнего римлянина: "Если бы  министр  короля  удостоил
меня чести поинтересоваться моим мнением, я бы ответил  ему:  беспощадно
уничтожайте всех провинциальных печатников, а на типографское дело  вве-
дите монополию, как на табак". Это письмо близкому другу, которое в свое
время привело в восторг весь Верьер, г-н де Реналь  вспоминал  теперь  с
ужасом "Кто бы мог сказать, что я, с моим положением, с моим состоянием,
с моими орденами, когда-нибудь пожалею об этом!" И вот в таких-то  прис-
тупах ярости, то против самого себя, то против всего, что окружало  его,
он провел эту ужасную ночь; к счастью, однако, ему не  пришло  в  голову
попытаться выследить свою жену.
   "Я привык к Луизе, - говорил он себе. - Она знает все мои дела.  Будь
у меня завтра возможность снова жениться, мне не найти женщины,  которая
заменила бы мне ее". И он пытался утешиться мыслью, что жена его  невин-
на: это не ставило его в необходимость проявить  твердость  характера  и
было для него удобнее всего; в конце концов мало ли было на  свете  жен-
щин, которые стали жертвою клеветы?
   "Но как же это! - вдруг завопил он и судорожно заметался по  комнате.
- Да что я, совсем уж полное ничтожество, проходимец  какой-нибудь?  Как
могу я допустить, чтобы она издевалась надо мной  со  своим  любовником?
Ведь так можно довести до того, что весь Верьер будет потешаться над мо-
им мягкосердечием. Чего только не рассказывали о  Шармье  (известный  по
всему краю супруг, которого жена обманывала на  глазах  у  всех)?  Стоит
только произнести его имя, и уж у всех улыбка на губах. Он хороший адво-
кат, но кто же вспоминает о том, какой он мастер говорить? А-а,  говорят
они, Шармье? Тот самый Шармье де Бернар - так его и  прозвали  по  имени
человека, который его опозорил".
   "Слава богу, - говорил он себе через несколько минут, -  слава  богу,
что у меня нет дочери, а значит, как бы я ни наказал мать, это не  отра-
зится на судьбе детей, - я могу поймать этого подлого малого с моей  же-
ной и убить их обоих, и тогда уже это будет трагическая история, над ко-
торой никто не будет потешаться". Эта идея ему понравилась,  и  он  стал
тщательно обдумывать все подробности. "Уложение  о  наказаниях  в  таком
случае на моей стороне, да и как бы там оно ни обернулось, наша  конгре-
гация и мои друзья, присяжные, сумеют  меня  спасти".  Он  вытащил  свой
охотничий нож, осмотрел его: нож был очень острый, но вдруг он  предста-
вил себе лужу крови, и ему стало страшно.
   "Я могу избить до полусмерти этого наглеца-гувернера и вытолкать  его
вон. Но какой скандал подымется на весь Верьер и даже на  весь  департа-