совершенно невыносима теперь собственная комната. Вечером, когда он вхо-
дил к себе со свечой в руках, каждый предмет, каждая маленькая безделуш-
ка, казалось, поднимали голос, чтобы  безжалостно  крикнуть  ему  о  ка-
кой-нибудь новой подробности его горя.
   "Ну, сегодня я отбываю принудительную повинность, - сказал он,  входя
с таким оживлением, какого не испытывал уже давно.  -  Будем  надеяться,
что второе письмо окажется таким же скучным, как и первое".
   Оно оказалось еще скучней. То, что он переписывал, казалось ему такой
бессмыслицей, что он под конец стал писать машинально, строку  за  стро-
кой, не вникая в смысл.
   "Это что-то до такой степени напыщенное, - говорил  он  себе,  -  что
превзойдет, пожалуй, даже официальные статьи Мюнстерского трактата,  ко-
торые мой профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне".
   И тут только он вдруг вспомнил о письмах г-жи де Фервак,  которые  он
забыл вернуть важному испанцу, дону Диего Бустосу. Он разыскал их:  ска-
зать правду, они оказались чуть ли не в точности такой же  невообразимой
бессмыслицей, как и письма русского вельможи. Полнейшая  расплывчатость!
В них словно хотели сказать все и в то же время не сказать ровно ничего.
"Стиль - сущая арфа эолова, - решил Жюльен. - За всеми этими превыспрен-
ними размышлениями о небытии, о смерти, о вечности я не вижу ничего  жи-
вого, кроме жалкого страха показаться смешной".
   Монолог, который мы здесь вкратце привели, повторялся две недели под-
ряд. Засыпать над перепиской чего-то вроде комментариев к  Апокалипсису,
на другой день отвозить с меланхолическим видом письмо, отводить  лошадь
на конюшню в надежде увидеть хоть платье Матильды, работать, вечером по-
являться в Опере, если г-жа де Фервак не приезжала в особняк де Ла-Моль,
- таково было однообразное течение жизни Жюльена. Она приобретала  неко-
торый интерес, когда г-жа де Фервак приезжала к маркизе; тогда из-за по-
лей шляпы маршальши ему видны были глаза Матильды, и он обретал дар сло-
ва. Его образная, прочувствованная речь становилась  все  более  вырази-
тельной и в то же время более непринужденной.
   Он прекрасно понимал, что все, что он говорит, кажется Матильде  пол-
ной бессмыслицей, но ему хотелось поразить ее изысканностью своего крас-
норечия. "Чем больше притворства в том, что я говорю, тем больше я  дол-
жен ей нравиться", - думал Жюльен и с необычайной смелостью пускался  во
всякие преувеличенные описания и восхваления природы. Он очень скоро за-
метил, что для того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо всего
более остерегаться простых и разумных мыслей. Он и продолжал в этом  ду-
хе, а иногда чуть-чуть сокращал свое многословие, судя по тому, ловил ли
он одобрение или равнодушие в глазах этих двух светских дам, которым  он
старался понравиться.
   В общем, существование его было  теперь  не  столь  невыносимым,  как
прежде, когда он проводил свои дни в полном бездействии.
   "Что ж, - сказал он себе однажды вечером, - вот уж я переписываю пят-
надцатую из этих омерзительных диссертаций. Все четырнадцать  предыдущих
я собственными руками вручил швейцару маршальши. По-видимому, мне выпала
честь набить этим все ящики ее письменного стола. А меж тем она держится
со мной так, будто я вовсе ей никогда не писал! И к чему же это в  конце
концов может привести? Не надоест ли ей мое упорство так же, как оно оп-
ротивело мне? Надо признаться, что этот русский, друг Коразова, влюблен-
ный в прелестную квакершу из Ричмонда, был в свое время, вероятно, ужас-
нейшим человеком. Можно ли быть скучнее?"
   Как всякий заурядный смертный, которого случай делает свидетелем  ма-
невров великого полководца, Жюльен ничего не понимал в этом наступлении,
предпринятом молодым русским на сердце неприступной англичанки. Все пер-
вые сорок писем предназначались только для того, чтобы испросить  проще-
ния за дерзость писать ей Необходимо было заставить эту милую особу, ко-
торая, надо полагать, убийственно  скучала,  усвоить  привычку  получать
письма, может быть, несколько менее бесцветные, чем ее повседневное  су-
ществование.