Ла-Моль, а в особенности эти дамы, ее приятельницы.
   Удовольствие восторжествовать над маркизом де Круазенуа  окончательно
подавило голос добродетели.
   "Как бы я хотел, чтобы он вышел из себя! - говорил Жюльен. - С  какой
уверенностью нанес бы я ему теперь удар шпагой! - И  он  сделал  стреми-
тельное движение выпада. - До сих пор в его глазах я был просто  холуем,
который расхрабрился не в меру. После этого письма я ему ровня".
   "Да, - медленно продолжал он, с каким-то необыкновенным сладострасти-
ем смакуя каждое слово, - наши достоинства - маркиза и мои - были  взве-
шены, и бедняк плотник из Юры одержал победу".
   "Прекрасно! - воскликнул он. - Так я и подпишусь под  своим  письмом.
Не вздумайте воображать, мадемуазель де Ла-Моль, что я  забуду  о  своем
положении. Я вас заставлю хорошенько понять и почувствовать, что  именно
ради сына плотника изволили вы отказаться от потомка славного Ги де Кру-
азенуа, который ходил с Людовиком Святым в крестовый поход"
   Жюльен был не в силах больше сдерживать свою радость. Его потянуло  в
сад. Ему было тесно взаперти у себя в комнате; он задыхался.
   "Я, ничтожный крестьянин из Юры, - без конца повторял он самому себе,
- осужденный вечно ходить в этом унылом, черном  одеянии!  Ах,  двадцать
лет тому назад и я бы щеголял в мундире, как они! В те времена  человек,
как я, или был бы уже убит, или стал бы генералом в тридцать шесть лет".
Письмо, которое он  сжимал  в  руке,  словно  придавало  ему  росту;  он
чувствовал себя героем. Теперь, правда, этот черный сюртук может к соро-
ка годам дать местечко на сто тысяч франков и голубую ленту, как у епис-
копа Бовезского.
   "Ну что ж, - сказал он с какой-то мефистофельской усмешкой, - значит,
я умнее их; я выбрал себе мундир по моде, во вкусе нашего века". И  чес-
толюбие его вспыхнуло с удвоенной силой, а вместе с ним и его привержен-
ность к сутане. "А сколько кардиналов еще более безвестного  происхожде-
ния, чем я, добивались могущества и власти! Взять хотя бы  моего  сооте-
чественника Гранвеля".
   Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; начало брать верх  благора-
зумие. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, - эту роль он  знал  наи-
зусть:
   Невинной шуткой все готов я это счесть.
   Но не доверюсь я медовым тем речам,
   Доколе милости, которых так я жажду,
   Не подтвердят мне то, что слышу не однажды...
   "Тартюфа тоже погубила женщина, а ведь он был не хуже  других...  Мой
ответ могут потом показать  комунибудь,  но  у  нас  против  этого  есть
средство, - произнес он с расстановкой,  сдерживая  подымавшуюся  в  нем
ярость. - Мы с того и начнем, что повторим в нем самые пылкие  фразы  из
письма несравненной Матильды.
   Да, но вот четверо лакеев господина де Круазенуа бросаются на меня  и
отнимают у меня это письмо.
   Ну нет, я хорошо вооружен, и им должна  быть  известна  моя  привычка
стрелять в лакеев.
   Так-то так! Но один из них может оказаться храбрым малым, да ему  еще
посулят сотню наполеондоров. Я его уложу на месте или раню, а им  только
этого и надо. Меня тут же сажают в тюрьму, как полагается по  закону,  я
попадаю в руки полиции, правосудие торжествует, и господа судьи с чистой
совестью отправляют меня в Пуасси разделить компанию с господами  Фонта-
ном и Магалоном. И я там буду валяться вповалку с четырьмястами оборван-
цев... И я еще вздумал жалеть этих людей! -  вскричал  он,  стремительно
вскакивая. - А они когда-нибудь жалеют людей из третьего сословия, когда
те попадают им в руки?" И это восклицание было предсмертным вздохом  его
признательности к г-ну де Ла-Молю, которая все еще невольно мучила его.
   "Не извольте торопиться, господа дворяне, я отлично понимаю эти  ваши
макиавеллические хитрости. Аббат Малон или господин Кастанед из  семина-
рии вряд ли придумали бы лучше. Вы похитите у меня это обманное  письме-