вылезти из дома утром и спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой  на-
ших гор, - непременно  какая-нибудь  пакость  нарушит  мое  мечтательное
настроение и самым отвратительным образом напомнит о существовании людей
и их злобы. Ну вот, скажем, идет крестный ход с молебствием  -  люблю  я
это пение (ведь это, верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей
не благословляют, потому что, говорит наш поп, сии поля суть поля нечес-
тивца. У старой ханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит,  оттого,
что она паслась возле пруда, который принадлежит  мне,  нечестивцу,  па-
рижскому философу, - и через неделю все мои рыбки плавают брюшком  вверх
отравили негашеной известью. И вот такие пакости подносятся мне  тысячью
всяческих способов Мировой судья - честный человек, но он боится за свое
место, и потому вечно я у  него  оказываюсь  неправ.  Деревенский  покой
превращается для меня в ад. А раз люди видят, что от меня  отрекся  при-
ходский священник, глава местного общества иезуитов, и  меня  не  думает
поддерживать отставной капитан, глава тамошних либералов,  все  на  меня
ополчаются, все, вплоть до каменщика, который целый год жил на моих хле-
бах, вплоть до каретника, который, починяя мои  плуги,  попробовал  было
обжулить меня безнаказанно.
   Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть одну
из моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз,  как  вот
ты и сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я го-
лосовал.
   - За неизвестного тебе кандидата?
   - Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь -  чудовищная
неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и  положение
мое становится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу приш-
ло в голову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку,  так  наш-
лось бы двадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими
глазами, как я совершил это преступление.
   - А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих  соседей,
даже не слушать их болтовни? Какая слепота!
   - Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю  на
этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто  в  себя  не
могу прийти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия  и
мерзостей.
   Теперь я решил искать одиночества и сельской  тишины  в  единственном
месте во Франции, где его можно найти, - в мансарде на  пятом  этаже,  с
окнами на Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли
мне свою политическую репутацию в Рульском квартале подношением  просфор
нашему приходу.
   - Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал  Фалькоз,
и глаза его сверкнули гневом и сожалением.
   - Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не  надо,  этот
твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело.
   Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с пер-
вых же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не  кто  иной,  как  друг
детства г-на де Реналя, отрекшегося от  него  в  1816  году,  а  философ
Сен-Жиро, должно быть, брат того самого начальника канцелярии в  префек-
туре... который умел прибирать к своим  рукам  по  дешевке  общественные
здания на торгах.
   - Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал  СенЖиро.  -  Порядочный
человек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы
он ни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мир
душевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.
   - Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция не
пользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, ког-
да он царствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия.
   - Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил  сорокачетырехлет-
ний господин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел
порядок в финансах в тысяча восемьсот втором году. А  что  означает  все