|
вылезти из дома утром и спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой на-
ших гор, - непременно какая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное
настроение и самым отвратительным образом напомнит о существовании людей
и их злобы. Ну вот, скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я
это пение (ведь это, верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей
не благословляют, потому что, говорит наш поп, сии поля суть поля нечес-
тивца. У старой ханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого,
что она паслась возле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, па-
рижскому философу, - и через неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх
отравили негашеной известью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью
всяческих способов Мировой судья - честный человек, но он боится за свое
место, и потому вечно я у него оказываюсь неправ. Деревенский покой
превращается для меня в ад. А раз люди видят, что от меня отрекся при-
ходский священник, глава местного общества иезуитов, и меня не думает
поддерживать отставной капитан, глава тамошних либералов, все на меня
ополчаются, все, вплоть до каменщика, который целый год жил на моих хле-
бах, вплоть до каретника, который, починяя мои плуги, попробовал было
обжулить меня безнаказанно.
Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть одну
из моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот
ты и сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я го-
лосовал.
- За неизвестного тебе кандидата?
- Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищная
неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение
мое становится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу приш-
ло в голову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так наш-
лось бы двадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими
глазами, как я совершил это преступление.
- А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей,
даже не слушать их болтовни? Какая слепота!
- Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю на
этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не
могу прийти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия и
мерзостей.
Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственном
месте во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с
окнами на Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли
мне свою политическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор
нашему приходу.
- Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз,
и глаза его сверкнули гневом и сожалением.
- Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этот
твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело.
Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с пер-
вых же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг
детства г-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ
Сен-Жиро, должно быть, брат того самого начальника канцелярии в префек-
туре... который умел прибирать к своим рукам по дешевке общественные
здания на торгах.
- Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочный
человек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы
он ни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мир
душевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.
- Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция не
пользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, ког-
да он царствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия.
- Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлет-
ний господин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел
порядок в финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все
|
|