не видал свою церковь такой нарядной.
   - Дорогой сын мой, - говорил он Жюльену, - моя матушка сдавала напро-
кат стулья в этой почтенной базилике, так что я в некотором роде вскорм-
лен этим прекрасным зданием. Террор Робеспьера разорил нас, но я  -  мне
было тогда восемь лет - уже прислуживал на молебствиях и мессах, которые
заказывали на дому, и в эти дни меня кормили. Никто не мог свернуть ризу
ловчее меня; бывало, у меня никогда ни одна золотая кисть не сомнется. А
с тех пор как Наполеон  восстановил  богослужение,  мне  посчастливилось
стать надзирателем в этом почтенном храме. Пять раз в году он  предстоит
перед моим взором в этом пышном убранстве. Но никогда еще он не был  так
великолепен, как сегодня, ни разу еще эти алые дамасские ткани не спада-
ли такими пышными складками, не облегали так красиво колонны.
   "Ну, вот сейчас он,  наконец,  выложит  мне  свою  тайну,  -  подумал
Жюльен. - Раз уж он начал говорить о себе, сейчас пойдут излияния!"  Но,
несмотря на свое явно возбужденное состояние, аббат не обронил ни одного
неосторожного слова. "А ведь он потрудился немало. И как радуется! - по-
думал Жюльен. - И винца изрядно хлебнул. Вот это человек!  Какой  пример
для меня! К отличию его!" (Это выражение Жюльен перенял у  старика-лека-
ря.)
   Когда колокола зазвонили Sanctus, Жюльен хотел было  надеть  стихарь,
чтобы принять участие в торжественной процессии,  возглавляемой  еписко-
пом.
   - А жулики, дорогой мой, а жулики! - вскричал аббат Шас. - Вы  о  них
не подумали! Все пойдут крестным ходом, церковь останется пустая. Нам  с
вами придется вот как сторожить! Еще хорошо будет, если мы недосчитаемся
потом только одного-двух кусков этой великолепной золотой парчи, которой
обвит низ пилонов. А ведь это дар госпожи де Рюбампре. Эта парча  доста-
лась ей от ее знаменитого предка королевской  крови,  чистейшее  золото,
дорогой мой! - восхищенным шепотом добавил аббат, наклонившись к  самому
его уху. - Никакой примеси! Я поручаю вам наблюдать за северным  крылом,
и вы оттуда - ни шагу. А я буду смотреть за южным крылом и  главным  не-
фом. Да присматривайте хорошенько за исповедальнями, как раз там-то  эти
наводчицы, сподручные воров, и прячутся и только того и  ждут,  чтобы  к
ним спиной повернулись.
   Едва он успел договорить, как пробило три четверти двенадцатого. И  в
ту же минуту ударил большой колокол. Он гудел во всю силу, и ему вторили
другие колокола. Эти полные, торжественные звуки захватили Жюльена Вооб-
ражение его словно вырвалось на волю и унеслось далеко от земли.
   Благоухание ладана и розовых лепестков,  которые  разбрасывали  перед
святыми дарами маленькие дети, одетые под Иоанна  Крестителя,  усиливало
это восторженное чувство.
   Величественные звуки колокола не должны были бы внушать Жюльену ниче-
го, кроме мысли о том, что это результат работы двадцати человек,  кото-
рым платят по пятьдесят сантимов, а им помогают, быть может,  пятнадцать
или двадцать человек из прихожан. Ему следовало бы подумать о  том,  что
веревки изношены и леса также, что и колокол сам  по  себе  представляет
опасность: он падает через каждые два столетия; не мешало бы ему  рассу-
дить и о том, нельзя ли как-нибудь урезать вознаграждение  звонарям  или
уплачивать им за труд индульгенциями либо какой-нибудь иной милостью  от
щедрот церкви, дабы не истощать ее казны.
   Но вместо того чтобы  предаваться  столь  мудрым  размышлениям,  душа
Жюльена, подхваченная этими полными и мужественными звуками, носилась  в
заоблачных просторах воображения. Никогда не получится из него ни  хоро-
шего священника, ни дельного начальника! Что может выйти путного из душ,
способных так восторгаться?  Разве  что  какой-нибудь  художник!  И  вот
тут-то самонадеянность Жюльена и обнаруживается во  всей  своей  наготе.
Наверно, уж не менее полсотни из его семинарских  товарищей,  напуганных
народной ненавистью и якобинством, которым их вечно пугают,  внушая  им,
что оно гнездится чуть ли не за каждым плетнем,  научились  как  следует
разбираться в действительности и, услышав большой соборный  колокол,  не