разглядывая ее - грязь будто въелась в самую плоть,  никакой  щеткой  не
отдерешь. А какая ладонь у нее! Вспомнил и чуть не  захлебнулся  востор-
гом. Точно лепесток розы, подумал он; прохладная и нежная, будто снежин-
ка. Вот уж не представлял, что женская рука, всего лишь рука, может быть
такой восхитительно нежной... Вообразилось чудо - как она ласкает, такая
рука, он поймал себя на этой мысли и виновато покраснел. Слишком  грубо,
не годится так думать о ней. Такая мысль вроде спорит  с  возвышенностью
ее души. Вся она - хрупкий светлый дух, недосягаемый для всего низменно-
го, плотского; и все-таки опять и опять возвращалось это ощущение  -  ее
нежная ладонь в его руке. Он привык к шершавым, мозолистым рукам фабрич-
ных девчонок и женщин, занятых тяжелой работой. Что ж,  понятно,  отчего
их руки такие жесткие, но ее ладонь... Она такая нежная оттого, что  ни-
когда не знала труда. С благоговейным страхом он подумал: а ведь кому-то
незачем работать ради куска хлеба, и между ним и Руфью разверзлась  про-
пасть. Ему вдруг представилась эта аристократия - люди, которые не  тру-
дятся. Будто огромный бронзовый идол вырос перед ним на стене, надменный
и могущественный. Сам он работал с детства, кажется, даже первые  воспо-
минания связаны с работой, и все его родные работали ради  куска  хлеба.
Вот Гертруда. Руки ее загрубели от бесконечной домашней работы  и  то  и
дело распухают от стирки, багровеют, точно вареная говядина. А вот  дру-
гая, его сестра, Мэриан. Прошлым летом она работала на консервном  заво-
де, и ее славные тоненькие ручки теперь все в шрамах от ножей,  резавших
помидоры. Да еще по суставу на двух пальцах отхватила прошлой зимой  ре-
зальная машина на картонажной фабрике. В памяти остались загрубелые  ла-
дони матери, когда она лежала в гробу.  И  отец  работал  до  последнего
вздоха; к тому времени, как он умер, ладони его покрывали мозоли в  доб-
рых полдюйма толщиной. А у Нее руки мягкие, и у  ее  матери,  и  даже  у
братьев. Вот это всего поразительней; вернейший, ошеломляющий знак  выс-
шей касты, знак того, как бесконечно далека Руфь от него, Мартина.
   Горько усмехнувшись, он опять сел на кровать и наконец снял  башмаки.
Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых ручек. А потом  у  него
перед глазами, на грязной штукатурке стены, вдруг возникла  картина.  Он
стоит  у  мрачного  многоквартирного  дома.  Поздний  вечер,  лондонский
Ист-Энд, и подле него стоит Марджи, пятнадцатилетняя фабричная девчонка.
Он проводил ее домой после обеда, который раз в году  хозяин  устраивает
для рабочих. Она жила в этом мрачном доме, где и свинье-то не место.  Он
протянул руку на прощанье. Марджи подставила губы для поцелуя, но он  не
собирался ее целовать. Почему-то он ее побаивался. И тогда  она  лихора-
дочно стиснула его руку. Он почувствовал, какая у нее жесткая мозолистая
ладонь, и волна жалости захлестнула его. Он увидел ее тоскливые голодные
глаза, истощенное недоеданием почти еще детское тело, пугливо и неистово
рванувшееся из детства к зрелости. И он обнял ее с бесконечным сострада-
нием, наклонился и поцеловал в губы. Она негромко радостно вскрикнула  и
по-кошачьи прильнула к нему. Несчастный заморыш! Мартин все  вглядывался
в эту картину далекого прошлого. По коже поползли мурашки, как в то  ве-
чер когда она приникла к нему и сердце его согрела жалость. Какая  серая
картина, все склизко серое, и под моросящим дождем склизкие камни мосто-
вой. А потом лучезарное сиянье разлилось по стене, и, заслоняя ту карти-
ну, проступило, замерцало бледное лицо Руфи в короне золотых волос,  да-
лекое и недосягаемое, как звезда.
   Он взял со стула книги - Браунинга и Суинберна - и поцеловал  их.  "А
все равно - она мне сказала прийти опять", - подумал он. Еще раз  глянул
на себя в зеркало и громко, торжественно произнес:
   - Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и  почитаешь,
как полагается вести себя в обществе. Понятно?
   Он погасил свет, и под тяжестью его тела заскрипели пружины.
   - И еще надо бросить сквернословить, дружище, надо бросить  сквернос-
ловить, - сказал он вслух.
   Он задремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные сны,  какие
может увидеть разве что курильщик опиума.